(Machtpolitik und Kultur, Kap. IV; из Nationalismus und Kultur, 1949)
Возникновение каст как государственная необходимость. Учение Платона о классовом разделении в государстве. Отграничение наружу как условие политики власти. Учение о государстве Аристотеля . Духовное бесплодие власти. Власть и культура как антиподы. Государство и община. Власть как привилегия меньшинства. Власть и право. Естественное право и «позитивное право». Двойственная роль закона. Свобода и авторитет. Право как мерило культуры. Борьба за право в истории.
Всякая власть предполагает некую форму человеческого рабства, т.к. разделение общества на высшие и низшие классы является одним из первейших условий её существования. Исходящее из каждой конструкции власти разграничение на касты, сословия и классы соответствует внутренней необходимости, чтобы лишить народ привилегий, а легенды и традиции заботятся о том, чтобы вера в неизбежность этого разделения в представлении людей подпитывалась и углублялась. Молодая власть может положить конец владычеству старых привилегированных классов, но может сделать это только, призывая к жизни новую привилегированную касту, в которой она нуждается для исполнения своих планов. Как сегодня, когда основатели «диктатуры пролетариата» в России должны были дать жизнь коммиссарократии, которая так же отдаляется от широких масс работающего населения, как привилегированные классы от населения любой другой страны.
Ещё Платон, который в государственном интересе хотел настроить душевное восприятие отдельной личности на определённое правительством понятие добродетели тем, что выводил всякую мораль из политики, и тем самым первым создал духовные предпосылки для так называемого «государственного резона» — ещё Платон уяснил, что разделение на классы является для государства внутренней необходимостью. По этой причине он сделал из принадлежности к одному из трёх сословий, на которых должна была покоиться государственность, о которой он мечтал, вопрос судьбы, на которую индивид не мог оказать влияния. Но чтобы заставить человека поверить в своё «естественное предназначение», государственный муж должен был прибегнуть к «полезному обману» тем, что он сказал: «Столь многие из вас достойны властвовать, таким творящим божеством было положено золото в сотворяющую массу, поэтому и ценность их самая большая; серебро – их помощникам, железо и руда – крестьянам и другим ремесленникам». Но на вопрос, как можно заставить граждан поверить в этот обман, ответ звучит так: «Их самих убедить в этом я считаю невозможным, но возможным – сделать сагу правдоподобной для их сыновей и потомков и всех последующих поколений». (Платон, Государство, книга третья)
Тут судьба человека определяется смесью, которая досталась ему от бога, и от которой зависит быть ему господином или рабом. Углубить эту веру в неизбежную судьбу в представлении людей и дать им мистическое основание религиозного убеждения, было до сих пор первейшей целью всяческой властной политики.
Как государство пытается предотвратить в своих границах всякое общественное уравнение своих подданных иувековечить пропасть между ними посредством деления на касты и классы, так же ему нужно заботиться о том, чтобы обособиться вовне от других государственных образований, чтобы приучить своих граждан к вере в своё национальное превосходство над другими народами. Платон, единственный греческий мыслитель, у которого идея национального единства всех эллинов сформулирована довольно ясно, чувствовал себя тоже исключительно греком и смотрел с нескрываемым презрением на «варваров». Мысль, что их можно было бы поставить рядом с эллинами, или хотя бы приблизить, казалась ему столь же никчёмной, сколь и невероятной.
По этой причине он хотел, чтобы в его идеальном государстве все тяжёлые и унизительные работы производились чужаками и рабами. Он видел в этом не только выгоду для эллинской касты хозяев, но и благое дело для самих рабов, которым, по его мнению, должно казаться удачным велением судьбы, что они должны служить именно грекам, т.к. они были раз и навсегда обречены, исполнять низкую службу слуг.
Аристотель ещё чётче обрисовал понятие «естественного предназначения» человека. Для него тоже существовали народы и классы, которые были природой предназначены для того, чтобы выполнять низшие работы. Хотя он и различал между «рабами от природы» и «рабами по закону», причём под первыми он понимает таких, которые по причине их умственной несамостоятельности самой природой предназначены подчиняться другим, в то время как тех, кто лишились свободы пленением на войне, он называл «рабами по закону». В обоих случаях раб для него – «живая машина», и как таковая является «частью своего хозяина». По принципам, которые представляет Аристотель в своей «Политике», рабство одинаково служит и хозяевам и подчинённым, поскольку природа дала одним более высокие способности, а другим только грубую силу животного, чем сами по себе уже объясняются роли хозяина и раба.
Для Аристотеля человек был «существом, образующим государства», которое по самой своей сущности призвано быть гражданином под каким-либо правительством. Только по этой причине он осуждал самоубийство, ибо он отрицал право индивида уклоняться от государства. Хотя Аристотель довольно негативно оценивал идеальное государство Платона, а в особенности общность товаров, к которой тот стремился, он называл «противоречащей закону природы», государство было для него, прежде всего, серединной точкой, вокруг которой вращалось всё земное бытие. И т.к. он, подобно Платону, придерживался мысли, что управление государственными делами должно всегда находиться в руках небольшого меньшинства избранных, которые были самой природой предназначены для этого, то он должен был необходимым образом прийти к тому, чтобы оправдывать привилегии избранных неполноценностью широких слоёв населения и сводить это состояние к железной руке законов природы. Но в этом представлении коренится «моральное оправдание» всякой тирании. Стоит только привыкнуть к тому, что собственные сограждане разделяются на душевно неполноценную массу и призванное природой к творческим занятиям меньшинство, то из этого, само по себе, возникает вера в существование неполноценных и избранных народов. Особенно, если избранные получают выгоду от рабского труда неполноценных и могут, таким образом, освободиться от забот о собственном существовании.
И всё же вера в якобы творческие способности власти покоится на ужасном самообмане, т.к. власть как таковая вообще ничего не может создать и полностью зависит от творческой деятельности подданных, чтобы вообще существовать. Ничто так не ведёт к заблуждению как попытка углядеть в государстве настоящего творца культуры, как оно, к сожалению, почти всегда и происходит. Именно противоположность является правдой: каждое государство с самого начала было тормозящей силой, которая относилась к возникновению всякой высшей культуры с нескрываемым подозрением. Государства не создают культуры, но они зачастую погибают от более высоких форм культуры. Власть и культура, в глубинном смысле, являются принципиальными противоречиями; сила одного зависит от слабости другого. Могучий государственный аппарат – величайшее препятствие для всякого культурного развития. Там, где государства погибают, или где их власть сведена к минимуму, культура процветает лучше всего.
Эта мысль кажется большинству такой дикой, т.к. более глубокий взгляд на истинные причины культурного движения полностью замутнён лживой дрессировкой образования. Чтобы сохранить государственные интересы, нам забили мозг огромным количеством неверных понятий и глупых представлений, так что большинство вообще больше не в состоянии, непредвзято относиться к историческим событиям. Мы усмехаемся глупости китайских летописцев, утверждающих, что легендарный властитель Фу-Хи научил своих подданных искусству охоты, рыбалки и животноводства, придумал для них первые музыкальные инструменты и научил их пользоваться письменностью. Но мы бездумно повторяем то, чему нас научили о культуре фараонов, творчестве вавилонских царей или о якобы культурных заслугах Александра Македонского или «старого Фрица», и мы даже не догадываемся, что всё это фальшивый фокус, лживая глупость, который не содержит ни малейшего зёрнышка правды, но так часто повторялся нам, что стал для большинства уверенностью.
Культура не создаётся по приказу; она создаёт саму себя и возникает спонтанно из потребностей людей и их общественного взаимодействия. Ни один правитель не мог заставить людей, создать первые инструменты, воспользоваться огнём, изобрести телескоп или паровую машину или написать «Илиаду». Культурные ценности зачастую возникают не по указанию сверху, их нельзя потребовать диктатом или вызвать к жизни решениями законодательных собраний. Ни в Египте, ни в Вавилоне, ни в ещё какой-либо стране культура не была создана носителями политической власти; они только переняли уже существующую и развитую культуру, чтобы приспособить её для своих властно-политических устремлений. Но тем самым они стали подрубать корни всякого культурного развития; ибо в том же размере, в каком утверждалась политическая власть и подчиняла себе все области общественной жизни, происходило внутреннее окостенение старых форм культуры, пока на месте её бывшего ареала действия не перестало что-либо произрастать.
Политическая власть всегда стремится к униформизации. В своём тупом стремлении, распределять и управлять всем происходящим в обществе в соответствии с определёнными законами, она всегда стремится подчинить все области человеческой деятельности однообразным шаблонам. Тем самым, она вступает в неразрешимое противоречие со всеми высокого культурного творчества, постоянно ищущего новых форм, и поэтому привязанного к многообразному и многостороннему в человеческих устремлениях, как и политическая власть – к шаблону и твёрдой форме. Между политическим и экономическим стремлением к власти привилегированных меньшинств в обществе и творческой деятельностью народа всегда происходит борьба, т.к. оба стремятся в разные стороны, которые добровольно никогда не сольются и могут быть объединены в кажущейся гармонии только принуждением и взаимным изнасилованием. Ещё китайский мудрец Лао-Цзы понял это противоречие,когда он сказал:
Управлять обществом, как известно из опыта, невозможно.
Общество есть взаимодействие сил, и как таковое, понятно, не может управляться силами одного.
Наводить в нём порядок – значит создавать беспорядок;
Укреплять его – значит мешать ему.
Ибо дела человека изменчивы,
Тут – идти вперёд, там — назад;
Тут – показывать доброту, там – холод;
Тут — применять силу, там – показывать слабость;
Тут – активно действовать, там – быть спокойным.
Так что –
Совершенный избегает жажды власти,
Избегает действия власти,
Избегает блеска власти.
Ницше тоже распознал эту глубинную правду, хотя его внутреннее разногласие, его постоянные колебания между пережитками авторитарных взглядов и истинно свободолюбивыми идеями всю жизнь мешали ему сделать из этого верные выводы. Тем не менее, то, что он написал об упадке культуры в Германии, имеет огромнейшее значение и находит себе подтверждение в упадке какой бы то ни было культуры. «Никто не может отдать больше, чем имеет: это верно для индивидов, это верно для народов. Отдаваясь власти, большой политике, экономике, мировому движению, парламентаризму, военным интересам – отдаёшь некое количество рассудка, серьёзности, воли, самопреодоления, которыми является человек, с это стороны, начинает недоставать с другой. Культура и государство – не стоит тут себя обманывать – антагонисты: «культурное государство» есть просто современная идея. Одно живёт на другом, цветёт за счёт другого. Все великие времена культуры являются временами политического упадка: то, что было великим в смысле культуры, было аполитичным, даже анти-политичным». (Фридрих Ницше, «Сумерки богов»)Если государству не удаётся, направить происходящее в культуре внутри своих границ в определённые, полезные для его интересов рамки, и тем самым прекратить поиск новых форм, то рано или поздно эти высшие формы духовной культуры взорвут политические рамки, которые они воспринимают как помеху. Но если политический аппарат достаточно силён, чтобы втиснуть культурную жизнь долгосрочно в определённые формы, то она ищет себе постепенно новые пути, ибо она не привязана к политическим границам. Всякая высшая форма культуры, если только она не слишком связана политическими препятствиями в своём естественном развитии, всегда стремится к постоянному обновлению творческого формирования. Каждое удавшееся творение будит желание ещё большего совершенства и более глубокого одухотворения. Культура всегда творит, ищет новые формы своего применения; она похожа на растения джунглей, чьи ветви касаются земли и постоянно отращивают новые корни.
Но власть никогда не является творческой, она бесплодна; она просто использует творческую силу имеющейся культуры, чтобы спрятать свою наготу, поправить свой имидж. Власть – всегда негативный элемент в истории, который украшается чужими перьями, чтобы придать своей импотенции вид творчества. И тут Ницше ударяет словами Заратустры не в бровь, а в глаз: «Там, где есть народ, там он не понимает государства и ненавидит его как недобрый взгляд и грех против морали и прав. Знак даю вам: каждый народ говорит на своём языке добра и зла; соседи этого не понимают. Он изобрёл свой язык в обычаях и правах. Но государство лжёт на всех языках добра и зла; и о чём бы оно не говорило – оно лжёт, и чем бы оно не обладало – оно это украло. В нём всё фальшиво, украденными зубами кусает оно, кусачее. Фальшивы даже внутренности его».
Власть всегда действует разрушительно, т.к. её носители всегда стремятся к тому, чтобы втиснуть все выражения общественной жизни в корсет своих законов и подогнать их под определённую норму. Их форма духовного выражения – мёртвая догма, её физическое управление – брутальное насилие. Бездушие её стремлений накладывает отпечаток и на личность своего носителя и делает его самого постепенно бездуховным и жестоким, даже если он с рождения обладал наилучшими чертами. Ничто так не отупляет душу и ум человека как вечный звон рутины, а власть есть лишь рутина.
После того, как Гоббс подарил миру свой труд «Гражданин» (De Cive), идеи, представленные в нём, никогда полностью не выходили из моды. В течение последних трехсот лет они в той или иной форме постоянно занимали мышление человека, а сегодня они царят в умах более чем когда-либо. Материалист Гоббс, хотя никогда и не опирался на учение церкви, тем не менее, сделал своим лозунгом чреватое последствиями высказывание: «человек зол по природе!» Все его философские наблюдения происходили под этим девизом.
Человек для него был зверем, который руководствовался только эгоистическими инстинктами и не знал заботы о ближнем. И лишь государство положило этому состоянию «войны всех против всех» конец и стало провидением на земле, чья упорядочивающая и наказывающая рука не давала человеку погрязнуть окончательно в болоте животных страстей. Так, по Гоббсу, государство стало творцом культуры, который железной рукой загонял человека на высшую ступень его бытия, как бы это ни противоречило человеческой природе. С тех пор эта сказка о роли государства как творца культуры была повторена неисчислимое количество раз, и была якобы подтверждена новыми фактами.
И всё же эта необоснованная теория противоречит всему историческому опыту. То, что до сих пор осталось у человека звериного как наследство от пращуров, именно государством на протяжении столетий оберегалось и культивировалось. Мировая война с её отвратительными методами убийства людей с широким размахом, условия в Италии при Муссолини и в гитлеровском Третьем Рейхе должны бы показать и самому слепому, что такое так называемое «культурное государство».
Каждое более высокое постижение, каждая новая фаза духовного развития, каждая мысль, начинающая эпоху и открывающая человеку новые горизонты его культурного творчества, могли утвердиться только в постоянной борьбе против церковных и государственных авторитетов после того, как её носители на протяжении эпох были вынуждены приносить в жертву своё имущество, свободу и жизнь, чтобы убедить авторитеты. Когда такие обновления духовной жизни всё же признавались церковью и государством, то только потому, что они становились такими популярными, что иначе уже было нельзя. Но даже это, отвоёванное при ожесточённом сопротивлении, признание приводило в большинстве случаев к планомерной догматизации новых идей, которые так же были обречены постепенно окостеневать под умертвляющей опекой власти, как и прошлые попытки расширения духовных горизонтов.
Уже тот факт, что всякой организации власти всегда предшествует воля привилегированных меньшинств, которая навязывается народам сверху посредством хитрости и открытого насилия, в то время как в каждой особенной фазе культуры лишь получает выражение анонимное действие общества, является показательным для противоречия между этими двумя тенденциями. Власть всегда исходит от индивидов или от маленьких групп; культура всегда коренится в общности. Власть – всегда стерильный элемент общества, не обладающий творческой силой; культура воплощает волю к зачатию, жажду творчества, стремление к оформлению, которые жаждут выражения. Власть можно сравнить с голодом, удовлетворение которого до определённой границы поддерживает жизнь индивида. Культура в самом высшем смысле подобна инстинкту размножения, действие которого сохраняет жизнь вида. Индивиды умирают, но не общество. Государства распадаются, культуры же только меняют сцену и формы своего выражения.
Государство показывает интерес только к таким формам культурной деятельности, которые увеличивают его способность сохранять за собой власть; но он преследует с непримиримой ненавистью всякую культурную деятельность, которая переходит установленные им границы, и могла бы поставить его существование под вопрос. Поэтому столь же глупо, сколь и лживо говорить о «государственной культуре», т.к. именно государство находится в состоянии войны со всеми высшими формами духовной культуры и всегда стремится в направлении, которого творческая воля культуры в страхе избегает.
Но если даже власть и культуры являются противоположными полюсами в истории, то, тем не менее, у обоих есть общее поле деятельности в общественной деятельности людей и они вынуждены невольно уживаться друг с другом. Чем сильнее культурное творчество людей попадает в поле влияния власти, тем заметнее становится окаменевание его форм, онемение творческой силы созидания, постепенное отмирание его воли зачатия. С другой стороны, общественная культура тем сильнее перешагивает через властные заслоны, чем меньше она подавляется политическими и религиозными средствами давления в своём естественном развитии. В этом случае она вырастает в непосредственную опасность для сохранения власти вообще.
Силы, создающие культуру, непроизвольно восстают против принуждения во властно-политических учреждениях, о чьи острые контуры они ранятся, и пытаются сознательно или неосознанно, взорвать твёрдые формы, которые мешают их естественному развитию и постоянно ставят им новые преграды. Носители власти, однако, должны постоянно заботиться о том, чтобы духовная культура современности не пошла по запретным путям, которыми устремления властно-политической деятельности могут быть нарушены или совсем прекращены. Из этого постоянного спора двух противоположных направлений, одно из которых представляет кастовую сущность привилегированных меньшинств, другое – интересы общества, постепенно образует некоторое правовое отношение, на основе которого периодически заново проводятся и утверждаются в конституциях границы притязаний между государством и обществом, политикой и экономикой, короче, между властью и культурой.
То, что мы понимает под «правом» и «конституцией» является только мысленным отражением этой бесконечной борьбы и стремится создать перевес в своих практических проявлениях более с одной или другой стороны в жизни общества. Т.к. государство без общества, политика без экономики, власть без культуры не смогут просуществовать ни секунды, с другой стороны, т.к. культура до сих пор не смогла полностью исключить из общественной жизни властный принцип, то право становится прослойкой между ними, который ослабляет их столкновения и охраняет общество от состояния постоянной катастрофы.
В праве, для начала, следует различать две формы: естественное право и позитивное право. Естественное право существует там, где общество ещё не разделено политически, т.е. государство с его кастовой или классовой сущностью ещё не появилось. В этом случае право является продуктом взаимной договорённости между людьми, которые свободны и равны между собой, преследуют одни и те же интересы, и каждый из которых обладает тем же человеческим достоинством. Позитивное право развивается только в политических рамках государства и касается людей, которые разделены различными интересами, и по причине общественного неравенства принадлежат к разным кастам или классам.
Позитивное право действует тем, что оно, с одной стороны, придаёт правовой характер государству, которое во всей истории происходило из открытого насилия, захвата и порабощения побеждённых, с другой стороны, пытается достигнуть равновесия между правами, обязанностями и интересами различных слоёв общества. Это равновесие всегда длится ровно столько, пока масса порабощённых смиряется с существующим правовым положением или ещё не чувствует себя настолько сильной, чтобы бороться с этим. Оно смещается, когда в народе желание пересмотра правовых отношений становится таким сильным и необходимым, что власти – подчиняясь необходимости, а не своим устремлениям – вынуждены считаться с этим, если они не хотят вылететь из седла во время насильственного переворота. Если так случается, то новое правительство создаёт формулировку нового права, которое будет тем более глубоким, чем сильнее выражается живая революционная воля в народе.
В азиатских деспотиях древности, где вся власть воплощалась в личности властителя, чьи решения не считались ни с какими претензиями общества, власть была правом в полном смысле этого слова. Т.к. властитель почитался как непосредственный потомок божества, воля его считалась высшим законом в стране, который не позволял возникнуть никаким другим притязанием. Так, например, право знаменитого законотворчества Хаммурапи полностью копирует божественное право, которое открывается людям в священных заповедях и вследствие своего происхождения недоступно для человеческим сомнений.
Но и правовые понятия, которые находят отражение в законотворчестве самодержца, не происходят просто из произвола деспота; они опираются на старые обычаи и традиционные привычки, которые в течение столетий утвердились в сознании людей, и являются результатом их общественного взаимодействия. Так и законы Хаммурапи не являются исключением из этого правила, ибо все практические, происходящие из социальной жизни основы вавилонского права уже были признаны в народе задолго до того, как Хаммурапи положил конец власти эламитян в стране и заложил основы единой монархии завоеванием Ларсы и Джамутабаля.
Именно тут и показывается двойственный характер закона, который нельзя отрицать даже при самых благоприятных условиях. С одной стороны, закон приводит старые обычаи, которые издавна соблюдались в народе как привычное право, определённую форму; с другой – он придаёт привилегиям высших каст в обществе легальный вид, который должен скрывать их низкое происхождение. Только если серьёзно заниматься этой очевидной мистификацией, можно понять глубокую уверенность людей в священности законов; она льстит их чувству справедливости и утверждает в то же время их зависимость от высокой власти.
Особенно ясно эта двойственность проявляется, когда фаза абсолютного деспотизма уже преодолена и общество более или менее участвует в создании права. Все великие бои в лоне общества были борьбой за право, в которых люди постоянно пытались запечатлеть свои новые права и свободы в законах государства, что, необходимо, должно было привести к новым недостаткам и разочарованиям. Благодаря этому факту, всякая борьба за право переходила в борьбу за власть, которая делала из вчерашних революционеров сегодняшних реакционеров. Ибо это не в форме власти, а в ней самой коренится зло. Каждая как угодно оформленная власть имеет интерес в том, чтобы сократить до минимума права общества, чтобы утвердить своё собственное существование. С другой стороны, общество стремиться постоянно, расширять свои права и свободы, чего оно пытается достичь, ограничивая государственные полномочия. Это особенно хорошо проявляется в революционные периоды, когда люди исполнены желанием новых форм общественной культуры.
Так, спор между государством и обществом, властью и культурой можно сравнить с колебаниями маятника, чья ось движется по прямой таким образом, что она всё более отдаляется от одного из полюсов – от авторитета – и медленно приближается к другому полюсу – к свободе. И т.к. некогда было время, когда власть и право были одним, мы, вероятно, движемся к эпохе, когда всякая конструкция власти исчезнет и право уступит место справедливости, свободы – уступят место свободе.
Всякий пересмотр права посредством присвоения новых или расширения уже существующих прав и свобод всегда исходит от народа и никогда от государства. Все свободы, которыми мы сегодня наслаждаемся в более или менее ограниченном виде, достались народу не по доброй воле или от особого снисхождения правителей. Напротив: носители общественной власти не оставляли ни одного средства неиспробованным, чтобы подавить возникновение нового права или сделать его бездейственным. Великие массовые движения, даже целые революции были нужны, чтобы отвоевать у представителей власти каждую маломальскую уступку, на которую они бы добровольно никогда не согласились.
Поэтому, это является полнейшим непониманием общественных фактов, когда чрезмерный радикализм утверждает, что политические права и свободы, которые записаны в конституциях отдельных государств, уже посему не имели бы никакого значения, т.к. они были подтверждены самим правительством и законно сформулированы. Не потому, что носители власти симпатизировали этим правам, они их подтвердили, а потому что они были вынуждены к этому внешней силой, т.к. духовная культура времени где-то взорвала политические рамки и власти были вынуждены подчиниться фактам, которые они на тот момент не могли стушевать.
Политические права и свободы никогда не даются в законодательных учреждениях, но последних к этому вынуждают. Но даже их законное признание ещё не гарантирует уверенности в том, что они будут долговечны.
Правительства постоянно стремятся ограничить существующие права или совсем их отменить, если считают, что не натолкнутся на сопротивление. Само собой, такие попытки сулили некоторым носителям власти смерть, когда они не могли верно оценить противника или выбрать подходящее время. Карл Первый должен был заплатить жизнью за такую попытку (очевидно, имеется в виду король Англии и Ирландии, 1600-1649, нападавший на свободу вероисповедания и нежелавший подчиняться конституции, был казнён восставшими офицерами армии и казнён за измену родине – прим. перев.), другие – лишением власти. Но это никогда не мешало делать новые попытки в этом направлении. Даже в таких странах, где определённые права, как, например, свобода прессы, право свободных собраний и коалиций уже десятилетия как укоренились в привычках народа, правительства пользуются каждым удобным случаем, чтобы эти права ограничить или придать им другое толкование с помощью юридических хитростей. Англия и Америка преподносят нам в некотором смысле урок, над которым следовало бы задуматься. От знаменитой Веймарской конституции немцев, которая в один дождливый день была лишена силы, и вообще говорить не стоит.
Права и свободы существуют не потому, что они записаны на клочке бумаги; они действенны только тогда, когда они становятся непреодолимым желанием в народе, так сказать, входят в его кровь и плоть. Они будут пользоваться уважением ровно столько, пока в народе живёт это желание. Если этого не происходит, то не поможет никакая парламентская оппозиция и никакое пламенное обращение к конституции. Новейшая история Европы является тому подходящим примером
