Роберт Курц
Перевод с немецкого – liberadio
То, что общество задумывается «о себе», ни в коем случае не является само собой разумеющимся. Это возможно, общество может критически сравнить себя с другими обществами прошлого и настоящего; состояниях, в которых общество, в определённом смысле, ставит спод вопрос, вступает в противоречие с собой, выходит за свои границы в собственной структуре и развитии.
Конечно, это касается только современного общества. Предсовременные общества ещё не были планетарными, они не обладали историческим сознанием и историей как рядом процессов развития и общественно-экономических формаций. Столь же мало они находились в конфликте с собой, со своей формой. Одна династия могла сменить другую, но общественная форма не могла подвергаться сомнению; для этого не существовало никаких критериев. Подобные общества могли воспроизводить себя невероятно долгое время (в случае с Древним Египтом — на протяжение нескольких тысячелетий), не приходя к концу сами по себе. Их конец, поэтому, в первую очередь, обуславливался внешними причинами.
Общество при таких условиях всегда казалось «обществом вообще», а не некой специфической формой, которая могла бы быть и совсем другой. И даже когда — относительно поздно в эпоху Античности — начались размышления о различных «формах правления» (монархия, олигархия, демократия, тирания), эта дифференциация осталась совершенно безразличной к социо-экономической целостности общества; она казалась поэтому не линейной историей развития самого общества, а вечным круговоротом лишь внешних, постоянно возникающих друг из друга форм власти. То же касается и идеи «идеального государства» (Платон), являвшей собой лишь идеализированную форму существующего, мыслимого вечным общества.
Тем не менее, эти предсовременные аграрные цивилизации не ограничивались лишь своим «функционированием»; они создали мысль, выходившую за пределы их бытия. Но мысль эта не была «критикой общества», а размышлением «непосредственно о боге» или о всём мире, о месте человека в космосе, о загадке смерти. Т.е. это была, необходимым образом, рефлексия в религиозной оболочке и религиозная по содержанию. Этот способ размышления «над» самим собой, но размышления человека и его общества не в отношении себя, а в отношении бога и космоса, оставался связанным с некритично предполагаемым социо-экономическим зданием общества. Ибо, несмотря на свою «несомненность», это здание не было «немым» в своей слепой позитивности, а было вполне осознанно легитимировано; только не как самостоятельная вещь, а как второстепенная часть божественного порядка. Религиозная рефлексия, изучение природы и социо-экономические условия, таким образом, непосредственно составляли единство, проявляемое и воспроизводимое как в ритуальных формах, так и в мышлении, в деятельности и социальных отношениях. Поэтому в былые времена «функциональный ум» и «рефлективный ум» (или, рассматривая их социологически: функциональные и рефлексивные элиты) сначала полностью совпадали (божественные короли, жрецы-властители). Лишь относительно поздно функция и рефлексия распались на отдельные сферы. Хотя этим и было положено начало конфликту, который поначалу проявлялся лишь спорадичекси (например, в средневековой борьбе за инвеституру между императорами и Папами), не выливаясь в борьбу за верховную власть в подразумеваемом общем порядке.
В то время как рефлексивное мышление в этих обществах освобождалось от строгих религиозных ритуалов, как в античной и средневековой философии, оно обращалось либо прямо к природе (точные науки были изначально интегральной частью философии) или к человеку как к, якобы, «природному» существу. Т.к. общественный порядок как таковой подвергаться сомнениям не мог, то размышления «над» общественным человеком должны были ограничиться двумя темами. Собственно, во-первых, «этикой», учением о «добродетелях» и морально правильном поведении, которые должны были предоставлять человеку масштаб для поведения, не задаваясь вопросом о его общественных причинах. Для этой метафизики связь её нормативных представлений с социо-экономическими формами оставалась тёмной; она всегда обращалась к отдельному человеку, конечно, не просто к абстрактному индивиду, а к человеку в его социально «окаменевшей» предопределённости — в принципе, речь шла об эксклюзивном мероприятии для «правящих мужей»: адресатом (а тем самым, и «человеком») был, как правило, владеющий землёй отец семейства.
Во-вторых, философская рефлексия развила с тем же адресатом помимо «этики» учение о «хорошей жизни», о «счастье» человека в не подвергающемся сомнению порядке. Эта философия «искусства жить» занималась, к примеру, различными формами наслаждения, отношением наслаждения и воздержания (Диоген) и т.п.; и, в конечном итоге, вопросом, что делает жизнь «удавшейся». Этот аспект древней философии имел своей целью эстетизацию бытия, чья связь с социо-экономическими условиями оставалась столь же тёмной как и в метафизической «этике». Сделать самого себя, собственную жизнь «произведением искусства», не принимая во внимание общество как целое, и в то же время, по возможности, следовать нормативному учению о поведении — этим исчерпывался общественный характер этого мышления.
Лишь в современности началась борьба за саму общественную форму, впервые возникла «критика общества», осознание социо-экономических формаций, кризиса и трансформации. Но этот новый вид рефлексии не привёл к тому, что общество развило критическое самосознание. Вместо этого, речь шла о мыслительной форме слепой динамики — высвобожденной благодаря потребностям экономической революции современности. В ходе этого переворота абстрактная форма денег, до того — лишь феномен на окраинах общества, был завязан в кибернетическом процессе на себя: жизнь была подчинена ставшему абстрактной самоцелью движению увеличения прибыли. Тем, что новое рефлексивное мышление всего лишь служило выражением этого слепого процесса, оно, как и старое, осталось связанным с метафизикой, но — теперь с секуляризованной, лишённой религиозности метафизикой: на место небесной метафизики божественного космоса заступила земная метафизика высвобожденных денег.
Но метафизика не была просто секуляризована, подобно её общественному основанию, но ещё и динамизировалась. Такие понятия как «революция», «переворот», «процесс», «движение» и т.п. уже указывают на решающее отличие этого нового, современного общества от всех предыдущих: оно не только освободилось от старого порядка, оно не смогло и оставаться собой, покоиться в себе, подобно древним аграрно-религиозным цивилизациям. С самого своего начала оно находится в противоречии с собой, т.к. процесс увеличения прибыли ненасытен и воспроизводит себя на всё более высоких ступенях развития. Кибернетическая машина ставших «движимым принципом» денег заставляет нестись высвободившееся общество подобно снаряду сквозь линеарное время. Соответственно, новое «общественно-критическое» мышление изобрело линейную историю и прогресс, ориентацию на будущее и критику всякого только что достигнутого состояния как всего лишь переходной стадии на пути к новому и, якобы, «более высокому» состоянию. Лишь в при этих условиях функциональный ум и рефлекторный ум образовали системное, структурное противоречие, т.к. секуляризованная рефлексия переняла роль гонящей вперёд критики супротив упорствующему на определённой стадии развития «функционированию».
Но эта критика оставалась привязанной к современной метафизике денег, она была ни чем иным, как интеллектуальным выражением внутреннего противоречия современного общества. Критиковались не категориальные формы этого общества как таковые, а всегда лишь его конкретные недостатки и «недоразвитость». С одной стороны, критика общества ещё долго занималась дальнейшим разрушением старого аграрно-религиозного порядка и его пережитков; с другой же — она отражала динамический процесс самого нового порядка и провозглашала в этом смысле цели «развития». Это касается и марксизма. Маркс, как единственный современный теоретик, хотя и развил основы категориальной критики современности, т.е. размышлений «над» метафизикой денег. Но эта мысль не могла быть поддержана. Покуда динамическое развитие современной системы общества продолжалось, с нетерпением ожидали лишь, «что будет дальше». Каждая дальнейшая ступень «развития» была предметом теоретических споров, но не метафизический принцип, сущность или логика этого «развития».
Как кажется, под конец 20-го столетия ситуация изменилась коренным образом. После того, как понятие прогресса давно потеряло свою привлекательность, критикующая общество теория тоже давно считается устаревшей — не только марксистская, но и теория вообще. В любом случае, постмодерн наложил на всё, что в истории модернизации считалось теорией, клеймо «тоталитарных притязаний» так называемых «великих нарративов» или «больших теорий». Никто больше не хочет рассматривать общество в целом и отказывается поэтому от «больших понятий», чтобы вместо этого уютно устроится в теоретической «неопределённости». На место критической теории должна заступить ни к чему не обязывающая интеллектуальная игра.
Откуда этот неожиданный поворот, это «разоружение теории»? Напрашивается подозрение, что теоретическая рефлексия замолкла потому, что утихает общественная динамика в её основании. В планетарном масштабе больше нет ни одного традиционного общества, от которого можно было бы оттолкнуться. И кажется, что в рамках современности новых ступеней общественного развития больше не будет. Процесс продолжает
