Фашизм, синдикализм и рабочее движение в Италии и Германии

Итальянский фашизм был прямым, пусть и нелегитимным потомком синдикалистского рабочего движения. Синдикалистский культ борьбы, динамики, витальности и силы вылился у Бенито Муссолини в видение мобилизованного военного государства техники, труда и дисциплины. Национал-социализм, в свою очередь, узнаваемо исказил немецкую традицию социал-демократического этатизма тем, что он вознёс иррациональный потенциал, и так скрывающийся в попытке избавиться от кризиса посредством государственного вмешательства, до уровня государственной программы. Национал-социализм явил собой последовательную практику реформистской попытки разделить технику и продуктивность, с одной стороны, и спекуляцию и проценты, с другой. Он идентифицировал одно как расу, а второе — как анти-расу; можно сказать, что он дал капиталу имя и адрес. Т.к. национал-социализм высвободил безудержное безумие этатизма, он является с тех пор само собой разумеющимся масштабом для всякого популистского движения. Практически же это означает, что не может больше быть немецкой идеологии без антисемитизма. Лжив всякий спор, игнорирующий исторический факт борьбы с кризисом посредством массового уничтожения, возвращение человеческого жертвоприношения в виде экзорцизма задолженностей. После Гитлера «Blockupy» не может быть ничем иным, как замещающим удовлетворением нацистской потребности выступить с 99 процентами против одного процента — независимо от того, признаются ли себе отдельные участники и участницы в этом или нет: они не хотят этого знать, но они это делают.

Фашизм
Пожалуй, это был Джордж Л. Мосс, который первым описал фашизм как субкультуру антирационализма, как смесь эзотерики с возбуждением¹. При этом он встал перед вопросом, как иррациональное согласуется с рациональными средствами. Он пришёл к выводу, что историку не остаётся ничего иного, как признать противоречивость и безумие предмета: что, собственно, в фашистской идеологии переворот и реставрация совпадают так же, как бюрократизм и произвол, популизм и элитаризм, антикапитализм и антимарксизм.

История фашизма начинается в эпоху fin de siecle: последние десятилетия 19-го столетия были временем радикальных перемен, началом ускоренной урбанизации и ускорения повседневной жизни, началом массового производства, массового потребления и массовой коммуникации. Один из считавшихся тогда весьма современными авторами, Шарль Пеги, сказал в 1900-м, что мир за последние 30 лет изменился сильнее, чем за последние 2000 лет. В Германии Фридрих Ницше объявил «переоценку всех ценностей». И в самом деле, казалось, что интеллектуальные фронты перевернулись. Если два предшествующих столетия материализм и рационализм боролись против церкви и мистерий её веры, то модная в то время философия жизни, прежде всего Анри Берсона, поклонялась élan vital; эмоционализм и витализм, взывавшие к архаическим силам, везде высоко котировались. В естественных науках становились популярными скорые переносы, якобы, несомненных выводов биологии и антропологии на историю и общество. Эрнст Хэкель, по профессии зоолог, а по призванию расовый идеолог, добился своей «Мировой загадкой», своим обоснованием основанного на расизме авторитарного государства, высоких продаж по всей Европе. Вышедший в 1892-м году бестселлер «Вырождение» Макса Нордау сделал популярными жалобы на гибель «северного человека» в современном большом городе. Другим влиятельным автором был итальянский криминолог Чезаре Ломброзо, который установил связь между различными формами черепа и склонностью к преступлениям. и выступал как за социализм, так и за расизм.

Псевдонаучные теории связывали расизм и оккультизм. Самыми эффективными оказались антропософия Рудольфа Штайнера и Общество Остары австрийских исследователей мифов Ланца фон Либенфельса и Гвидо фон Листа, чьи газетки жадно проглатывал молодой Адольф Гитлер.

В Германии, с её огромным количеством нео-языческих культов и «германских» кружков враждебность к разуму разрослась к Первой мировой войне до самого настоящего поп-феномена, который охватывал широкие круги буржуазной молодёжи и интеллектуалов. Астрологические кружки обладали армией последователей и последовательниц в размере сотен тысяч человек. Из этой мутной смеси спустя почти полвека возникло пришедшее к власти массовое помешательство.

Италия
Но вернёмся к «концу цикла», к предыстории фашизма — а это означает, в первую очередь, к идеологическим корням фашизма². В специфических кругах, которым во Франции, и прежде всего в Италии, удалось получить большое влияние, к 1900-му году страстное желание катарсического очищения мира сформулировалось в путанных программах по его полному уничтожению. Мыслимое Бергсоном только эстетически повторное завоевание безудержной жизни тут надеялись сделать реальностью посредством актов насилия подпольного меньшинства. Эти самые круги хотя и были в социальном плане маргинальными, но умственно они находились на пике времени: речь идёт об интеллектуальных анархистах, начавших открывать для себя чудесный мир взрывчатой химии и использовать её результаты для своей «пропаганды действием».

Более точно, чем это может любое научное исследование, криминальный фарс Джозефа Конрада «Тайный агент» (1907) иллюстрирует характеры и убеждения этих кругов. В особенности, интересна фигура разочарованного в мире «профессора», живущего по-спартански на краю большого города и посвятившего себя изготовлению взрывчатых веществ из элементарных составляющих и производству надёжных фитилей, т.к. она представляет собой литературную карикатуру на двух современных анархо-синдикалистских мыслителей, француза Жоржа Сореля и итальянца Луиджи Галеани.

«Профессор» говорит в романе так, как это было принято в этих кругах:

«Вы планируете на будущее и теряетесь при этом в мечтах об экономических реформах, исходящих от настоящего. Но необходимо начать с пустого листа и беспрепятственное начинание при совершенно новых аспектах. Такое будущее не нужно больше планировать. как только для него расчищено место. Поэтому я расположил бы мои приспособления на каждом углу, если б их у меня было достаточно; но пока это невозможно, я довольствуюсь работой над действительно надёжным фитилём (…). Именно так, я с радостью в сердце раздал бы груду взрывчатки мужчинам, женщинам, безумцам и детям!» И на другой странице: «Характер людей опирается на привычную мораль. Мой же характер в костылях не нуждается. Другие — рабы соглашений, цепляются за жизнь (…). Я же, напротив, опираюсь на смерть, не знающую сомнений и непобедимую. Моё превосходство очевидно»³.

Своим интересом к химии профессор Конрада напоминает Галеани. Он ещё в 1905-м опубликовал возбудившую общественный интерес брошюру «La Salute é in voi» («Благодать заключается в вас»). В ней оправдывались акты террора в духе нового культа насилия революционных меньшинств. Кроме того, Галеани давал восходящие к профессору (!) Этторе Молинари советы по изготовлению бомб. К «галеанистам» присоединились не только Сакко и Ванцетти, но и Марио Буда. В виде пика многолетней, проводившейся, большей частью, по-диелтантски серии террористических актов эмигрировавших в США «галеанистов», Буда взорвал в 1920-м году карету вместе с лошадью на нью-йорксокй Уолл Стрит в знак протеста против процесса над Сакко и Ванцетти: десятки убитых и раненых, а Буда вернулся со спокойной душой в Эмилья-Романья. То, что Буда в тридцатые годы, как и многие другие анархисты, заключил свой мир с фашистами (по крайней мере, до немецкой оккупации в 1943-м) и несколько месяцев служил режиму Муссолини доносителем, не столь удивительно, как может показаться. Хотя большая часть социалистов и анархистов в двадцатые годы и агитировала против фашизма, Дуче высоко ценил Сакко и Ванцетти, часто говорил на публике, что они невиновны, и ничуть не скрывал, что анархизм служил ему примером⁴.
Идеология, которой придерживается профессор Конрада, восходит, скорее, к Жоржу Сорелю, французскому инженеру, в начале столетия не только отошедшему от марксизма, но и жившему уединённо на краю Парижа. Ориентировавшийся на сорелевскую критику Маркса синдикализм оказал, в свою очередь, огромное влияние на Муссолини и итальянский фашизм.

Сорель рассматривал, как и Пьер-Жозеф Прудон и Михаил Бакунин до него, непродуктивную, паразитическую и «декадентскую» буржуазию как моральную проблему — а не как экономическую или политическую. Более того, по словам Сореля, революционное, бездумно радикальное меньшинство должно создать социальные «мифы» для «тоталитарного морализма» рабочего класса. Эти мифы стоят в центре мыли Сореля. Такой миф как миф о «всеобщей стачке» даст пролетариату возможность создать при помощи насильственных действий «новую, героическую общность» всех производителей; миф сам не может быть обоснован, его единственное предназначение заключается в создании общности. Насилие само по себе обладает моральным качеством, делающим вопрос о его смысле второстепенным. В 1908-м году Сорель пишет в своих «Размышлениях о насилии»:

«Насилие является единственным средством (…), которое остаётся отупевшим от гуманитарных идей европейским нациям, чтобы вновь найти свою былую энергию. (…) Им нужна большая война (…) или значительный прирост пролетарского насилия».⁵

У синдикалистов мифология Сореля нашла значительный отклик; прямое действие и всеобщая стачка вместо реформизма и партийного строительства — было лозунгом. Их экономические представления о справедливо организованном свободном рынке восходят к Прудону и одновременно уже указывают на фашистский корпоративизм, пытавшийся объединить синдикалистские идеи рабочих советов с реакционно-католическими представлениями сословной экономики.

На переломе столетий Италия стала родиной синдикализма. Причиной тому было всё ещё сильное сельскохозяйственное и ремесленное производство, делавшее популярными ранне-социалистические идеалы о справедливом обмене и справедливой оплате и дававшее анархизму немыслимый для таких промышленных стран как Англия или Германия массовый базис. К тому же, агрессивный антибуржуазный аффект Сореля делал его идеи столь популярными среди итальянских оппозиционеров.

Всё более осознавали синдикалисты, что для разрушения буржуазного общества посредством «мифа» и «насилия» нация и война были более удобными референциями, чем рабочий класс и забастовка. Так называемые национал-синдикалисты изменили их позаимствованное у Анри де Сен-Симона понятие класса в сторону представления о нации как об общности производительных итальянцев и итальянок, чье становление общностью должно было форсироваться воинственным действием. Уже в 1910-м году меньшинство синдикалистов поддержало колониальную войну против разваливающейся Османской империи на ливийском побережье, большинство требовало в 1914-м вступление Италии в войну против Австрии (тогда некоторые северо-итальянские территории отчасти всё ещё находились под властью Австрии). Италия, якобы, является пролетарием среди наций и должна отвоевать себе своё право — Муссолини позже тоже часто говорил о «пролетарской нации Италия», — а война является «весной прогресса», это пропагандировали не только синдикалистские идеологи Паоло Орано, Энрико Корралини и Алцест де Амбрис, но и представители левого крыла социалистов под предводительством главного редактора партийной газеты «Avanti», Бенито Муссолини.

Показательна для этого работающего на поздний фашизм синдикализм биография родившегося в 1874-м и умершего в 1934-м в Тоскане Алцеста де Абриса. Он выделился как профсоюзный лидер в 1908-м году во время массовых забастовок сельскохозяйственных рабочих и расколол своим выступлением в пользу войны и завоевания северо-итальянских территорий рабочий класс. В конце концов, он создал со своим профсоюзом в Милане и Парме Fasci d’Azione rivoluzionaria internazionalista. Муссолини, в то же время, прошёл подобный путь и создал похожее движение: Fasci autonomi d’azione rivoluzionaria. Обе «фаши» объединились в 1919-м году в Милане в Fasci Italaini Di Combattimento, в «Итальянские боевые союзы», из которых потом возникла партия власти Partito Nazionale Fascista (PNF). Вместе с националистским поэтом Габриэле д’Анунцио де Амбрис активно участвовал в захвате югославской Риеки в 1919-м, большинство населения которой тогда составляли итальянцы, называвшие город Фиуме, национальными добровольцами, так называемыми «Arditi», «Смельчаками».

Движение Ардити разрослось в послевоенной Италии до настоящего фрайкора. Ардити массово присоединялись к фашистам Муссолини, т.к. те казались единственной мыслимой антибуржуазной националистической альтернативой стоявшим далеко слева итальянским социалистам. Социальной средой Ардити было мелкой крестьянство, увеличившееся после земельной реформы и постоянно выступавшее против социалистического движения сельскохозяйственных рабочих, требовавших тарифной заработной платы и защиту от увольнения. Муссолини воспользовался ситуацией, когда части армии стали усматривать в его фашистском движении наименьшее зло. Синдикалист де Амбрис, тем временем, откололся от Муссолини ещё до марша на Рим в 1922-м году. Он сначала отправился во Францию, чтобы в тридцатые годы заключить свой личный мир с фашизмом — подобно террористу с Уолл Стрит Марио Буда и многим другим.

В начале тридцатых годов Муссолини обуздал воинственный правый радикализм в ставшей партией власти PNF множеством зачастую бескровных кампаний против «ras», старых фашистских предводителей в провинциях. Кроме того, были отодвинуты назад криминальные элементы в фашистской партии, на протяжение десятилетия определявшие политику своим кровавым уличным террором вплоть до упразднения парламента и водворения диктатуры Муссолини. Во внешней политике Муссолини поддерживал хорошие отношения с Иосифом Сталиным, довольно рано дипломатически признал Советский Союз, поручал инсценировку фашистских парадов на 1-е мая кремлёвским специалистам и полагался во время мирового экономического кризиса на автаркию и интеграцию рабочих синдикатов — в обращение вошёл термин «рабочий фашизм». К тому же, фашизм до конца тридцатых годов активно отграничивался от национал-социализма. В 1934-м под псевдонимом Дуче писал в теоретическом органе «Gerarchica»:

«Национал-социалистический расизм находится в противоречии к цивилизации, вчера — к христианской, сегодня — к римской (т.е. фашистской, У. К.), а завтра — и всего мира»⁶.

Фашизм Муссолини казался поэтому старым синдикалистским борцам не такой уж неприемлемой системой, которая лишь заключила слишком много компромиссов с буржуазной моралью и старыми властителями — ибо Италия всё ещё была монархией, король, а не вождь был формальной главой государства.

Да и сама фашистская партия была нестабильным конгломератом интересов организованных рабочих, крупных и мелких землевладельцев, противоречивых интересов ориентированной на экспорт промышленности и секулярной бюрократии и, ещё раз, отличных интересов католических клерикальных фашистов. Эти, в свою очередь, быстро столкнулись с интересами молодёжного фашистского движения, надеявшегося на «вторую волну» фашистской революции. Всё вместе удерживалось только при помощи насилия против социалистического противника, а позднее — и харизмой Муссолини.

Он же, в свою очередь, уже из личного «византизма» противодействовал всем внутрипартийным тенденциям к созданию групп, похожих на SS, и, тем самым, перпетуации радикальных течений внутри государства. На самом деле, PNF распалась в 1943-м после смещения Муссолини Советом Короны повсюду, где не было немецких войск. Государственный аппарат сам очистился от фашизма на незахваченных территориях Италии, ведь он смог сохранить за собой подобие автономии в таких сущностных секторах как юстиция и армия, что ограничивало роль партии до воспитательной, поддерживающей культ, в сорелианском смысле, «мифотворческой» роли. Сам Муссолини, соответственно, часто открыто заявлял, что настоящий фашизм, тоталитарное единство героического общества, придётся перепоручить следующему поколению.

Трудно сказать, было ли это гражданственностью, многоуровневостью или глубоко сидящей католической верой итальянского общества, которые ограничили фашизм до ритуала и мифа, или сорелианство Муссолини, его вера в психологическую власть мифа, подвигли его на обуздание фашистской власти. В любом случае, более чем до поверхностного введения «фашистской религии», к которой стремился Муссолини, дело не дошло. В Германии же, напротив, «ре-паганизация» населения под этническим и эзотерически-расистким знаком создала совершенно иные предпосылки для радикального фашизма.

Германия
С оным итальянцам пришлось познакомиться самым жестоким образом за те 20 месяцев немецкой оккупации между 1943-м и 1945-м годами — с депортацией евреев и сотнями тысяч согнанных на принудительные работы людей. Тут ошибочная оценка Муссолини, что касалось немецкой внешней политики, которая заставила его заключить Стальной договор, и его полу-честные попытки пропагандировать итальянский расизм в конце тридцатых годов привели к серьёзным последствиям. Сорелианец Муссолини тогда считал, что германская расовая мифология ответственна за воинственный напор и промышленный успех страны, и пытался поэтому скопировать успех фашистской модели Гитлера хотя бы на бумаге — но в Италии это не было воспринято даже отчасти и, зачастую, просто игнорировалось; даже постановления о дискриминации евреев на рабочих местах претворялись едва-едва; не было лагерей, лишь немного политических казней, но ни одной расистки обоснованной. «Если Англия победит, мы проиграем, если победит Германия — мы потеряны» – популярная поговорка, в которой большинство итальянцев лаконично выражали своё отношение к немецким союзникам до их вторжения, вполне соответствовала реальности.

В Германии же Гитлер поначалу относился к Дуче с обожанием, которое, однако, основывалось на том недопонимании, что открыто пропагандируемые в Италии мифы о stato totalitario и героической коллективизации общества под фашистским лозунгом «credere, obbedire e combattere» («верить, подчиняться и бороться») являются реальностью. Но лишь при немецкой оккупации этот кошмар, всегда бывший в Италии манипулятивным блефом, мог воплотиться в жизнь. Штефан Бройер приходит при сравнении политических систем Италии и Германии к следующему выводу:

«Если итальянский фашизм (…) в целом кажется системой, в которой фашизация институтов была прервана уже на ранней стадии и замещена личной диктатурой Муссолини, то в Германии мы имеем дело в куда более радикальной версией фашизма»⁷.

Эта версия обуславливается тем, что она связала две зародившиеся в 19-м веке особенности развития Германии в кошмарный синтез — связав, собственно, тоталитарное государство и мифический иррационализм.

Первая специфическая тенденция заключалась в беспримерной для Западной Европы бюрократизации и милитаризации общественной жизни. В том, что рабочее движение эту милитаризацию, в конце концов, приняла и даже приветствовала как предвозвестника социализма, значительная заслуга и немецкой социал-демократии. Во время войны, а, тем более, после неё гордая своей научностью социал-демократия и в своей практической политике отдавала почести мифу анти-капиталистического государства — нечто, до чего Сорель и его последователи в такой форме не смогли бы и додуматься. На партийном съезде СДПГ в Гёрлице в 1921-м году в программу было записано:

«Социал-демократия спасла для немецкого народа его самое большое богатство, государство; ибо там, где нет государства, там — анархия. Там, где анархия, там вполне может процветать капитализм, но никогда — социализм (…). Государство и социализм, государство и социал-демократия должны быть вместе».
(Вилли Хун, «Этатизм социал-демократии»)

То, что до предела сталинизированная, или как это называлось тогда — большевизированная КПГ не служила противовесом этой религии государственности, а планировала лишь волюнтаристско-националистически превзойти социал-демократию, проявлялось в том, насколько активно в партии строили глазки рассматриваемым как пролетарским частям НСДАП — несмотря на её радикальный антисемитизм. Тенденция, почти беспрерывно продолженная в ГДР: едва два года спустя после того, как Junge Welt как газета «Гитлерюгенда» была закрыта, она стала выходить под тем же именем как газета Союза Свободной Немецкой Молодёжи (FDJ).

Вторая особенная немецкая тенденция заключалась в этническо-эзотерической иррационализации широких сфер духовной жизни. То, чего итальянские синдикалисты ещё только хотели добиться, власти мифа, уже устоялось в Германии в форме значительной, официально признанной поп-культуры: прославление войны, элиты, насилия, природы и расы уже стало «достоянием общественности», когда в предвоенное время в кругах судетской социал-демократии начали возникать первые национал-социалистические группы. Самой важной тогда была Немецкая рабочая партия (DAP), переименовавшаяся во время войны в DNSDAP и, тем самым, предвосхитившая имя будущей партии власти. Из этих кругов вышел Антон Дрекслер, основавший в 1919-м году в Мюнхене новую DAP, из которой затем быстро, под руководством новичка Адольфа Гитлера, выросла НСДАП. В программах этих групп новым было то, что они связывали вездесущие расовые идеологии с фиксированным на государственность анти-капитализмом. «Немецкий социализм» осуждал либеральный капитализм не только как эксплуататорский и эгоистичный, но и согласно расовым критериям — как «сущностно чуждый», «не-немецкий» и «еврейский».

Ведь Дрекслер сотоварищи могли ссылаться на идеологическую предысторию с сильным социал-демократическим окрасом: государственный культ Фердинанда Лассаля и его осуждение «манчестерства» как несоответствующего немецкой сущности было результатом как называемой немецкой экономической школы, которую ещё метко называют «роматическо-диригистской школой». Оная опиралась на идею Иоганна Готлиба Фихте о «закрытом торговом государстве» и развила, в основном, под влиянием Адольфа Вагнера концепцию «государственного социализма», ставшую популярной в годы Первой мировой войны. На ранние продукты этой школы был нацелен насмешливый термин «Немецкая идеология» Карла Маркса.

Так, «немецкими» считались организация и производство, «не-немецкими» – рынок и торговля. Синдикалисты тоже, в традиции Сен-Симона, делили мир на продуктивных и декадентов, но эти обозначения были у них чисто экономической природы. В Германии, где вместо мифа всеобщей стачки общественным достоянием был миф о расе, это разделение на «созидающих» и «накапливающих» уже потенциально указывало направление на уничтожение всех, считающихся паразитами. Согласно расовому учению, они были предопределены биологически; им не оставалось возможности к приспособлению, в них воплощалось Зло. Гитлер и сам советовал «осознавшим» себя в этом расистском мировоззрении евреям не становиться лучше и быть лояльными по отношению к национал-социалистическому государству, а совершить самоубийство.

На этой почве, т.е. на расово обоснованном анти-еврейском аффекте, расцвело массовое движение, в свою очередь, стремившееся к приспособлению обожествляемого им государства к своим целям, чего оно и добилось в так называемом «государстве СС», как его называл Ойген Когон. Собственно, посредством странной формы поликратии, в которой партийные, а в особенности, подразделения СС в обособленных институтах «в непосредственном подчинении фюреру» смогли привить свои «террористические цели» (Бойер) аппаратуре прусско-немецкого государства. Если язык и личина государства остались по-прусски бюрократическими, но содержание указов и цели действий давно откололись от этой традиционной государственной формы. Ибо НС-фашизм был революционным в том смысле, что он удовлетворял авторитарное желание с радикальной враждебностью к разуму и цивилизации; в смысле тотальной революции против всех препятствий, налагаемых общественным развитием как на отдельного человека, так и на всех вместе, которые и принято по праву называть цивилизацией — революции бессознательного ради свержения Я в его устоявшейся форме, анти-политики не-сублимированного инстинкта. Лишь поэтому абсолютно дикий, расистский антисемитизм, как он был представлен Гитлером и его соратниками, из акциденции, каковой он был и в других фашистских движениях, смог стать эссенцией государства sui generis. Немецкое анти-госудасртво сплавило анти-цивилизационный ресентимент с социалистическим этатизмом.

Этот немецкий синтез из мифического иррационализма и авторитарного государства также был предвосхищен в определённой среде, подобно тому, как в Италии синдикализм предвосхитил фашизм. Тут нам снова встречается Жорж Сорель, использовавшийся как поставщик ключевых понятий движением, известным под названием «Консервативной революции». Его представители редко были убеждёнными расистами-фанатиками, но в любом случае — циниками чрезвычайного положения и друзьями авторитарных мифологий. То, что объединяло их от Карла Шмитта и братьев Юнгеров до Мёллера ван ден Брука, было их экстремальным политическим и экономическим анти-либерализмом, их элитарно-воинственными общественными утопиями, их поклонением насилию и безудержным авторитаризмом. Тем самым, последователи «революции справа» (Ганс Фрайер) приблизились к так называемым национал-большевистским кругам, чьим самым известным представителем был бывший член СДПГ, в последствии член СЕПГ, Эрнст Никиш, который ещё будучи членом Совета рабочих и солдат в 1919-м маниакально ненавидел всё, как он это называл, «западническое».

Насколько левым является фашизм?
При взгляде на социал-этатизм национал-социалистов важно, не последнюю очередь касательно сегодняшних левых партий, указать на эндемическое безумие анти-капиталистического госудасртва, к которому они стремятся, т.е. левые корни фашизма. Это чудовищная ошибка считать, что можно практиковать немецкую идеологию, не вызвав к жизни её последствия, самым кошмарным из которых было «государство СС». Более того, задумывавшееся как противоположный кризису полюс «социалистическое» государство стремится в своей собственной динамике к безумию, причём — неизбежно — к антисемитскому.

Ибо синтез из очевидно иррационального массового сознания и лишь кажущегося рациональным государственного аппарата приводит к заложенному в нём результату, который можно описать следующим образом: чем шире понимается и воплощается в жизни анти-капиталистическое предназначение государства, т.е. чем активней настаивается на квадратуре круга против всякой логики, тем более вирулентной будет антисемитская идеология. Иначе говоря: в принципе, «народное государство» и антисемитизм взаимно усиливают друг друга, даже если эта взаимосвязь смогла лишь в немецких условиях последовательно материализоваться в «государство СС». Это, в свою очередь, заставляло государственный социализм СДПГ ещё в 1920-е годы многим казаться непоследовательным, т.к. он намеревался придерживаться формальной рациональности государственный действий. Нечто подобное можно было наблюдать в позднем ГДР, когда, собственно, авторитарный характер жаждал социализма без остатков разума, т.е. национал-социализма. Ибо только национал-социализм может последовательно перевести шизофрению государственного анти-капитализма в термины «расы» и «анти-расы», в то время как такая пара терминов как «общность предприятия» против «саранчи» им каким-то образом родственна, но всегда будет казаться непоследовательной и недостаточной проекцией. Современным вариантом этой констелляции является открыто высказываемый ресентимент социал-демократических политиков вроде Зигмара Габриэля (СДПГ) против Израиля как компенсация нарциссической обиды за то, что кейсианско-социалистические концепции 70-х годов сегодня утеряли всяческую легитимацию.

Герхард Шайт чётко указал на национал-социалистическую взаимосвязь между этатизмом и антисемитизмом в своих исследованиях «драматургии антисемитизма»:

«Государство само выступало в роли массового потребителя и организовывало, большей частью, на кредитной основе, прямое и непрямое создание рабочих мест. Посредством чрезмерного государственного потребления труд казался освобождённым от капиталистических отношений (трудовая служба стала зато празднуемым, воспеваемым и восхваляемым в фильмах символом), хотя отношения эти, в принципе, под вопрос не ставились». Но «чем больше становились долги, которые этот Рейх неизбежно, но незаметно и едва понятным образом накапливал, тем интенсивней призывался внешний и внутренний враг: мировой заговор международного еврейства — так звучал перевод инфляционного кредитования и отрицательного торгового баланса, бюджетного дефицита и государственного долга на НС-жаргон (…). Но в ‘Третьем рейхе’ то внутреннее убеждение, которое культивировал антисемитский мелкий производитель относительно еврейского кредитора 50 лет назад, тотализовалось в государственный рок, а погром — в окончательное решение еврейского вопроса». Таким образом «национал-социализм был самым крупным анти-капиталистическим движением, которое когда-либо мобилизовалось для спасения капитала; созданное им государство представляет собой логичное завершение антисемитизма: фетишистское снятие капитала на основании капитала»⁸.

Исходный вопрос звучал: в чём исторически заключается левый вклад в фашизм. Обобщая можно ответить так: он заключается именно в том, как левые поддержали активистский иррационализм, в смеси безумия и насилия. Помимо этого, в случае с национал-социализмом этот внос заключается в почти что эзотерическом культе государства. Чем более эти два тенденции — иррационализм и этатизм — подчиняют себе левое движение, тем более оно находится в политической конкуренции с национал-социализмом, повсеместно вытеснившем классический фашизм. Чем отчаянней эта конкуренция происходит, тем более походят друг на друга используемые стереотипы. Тем временем, кажется, что «де-нацификация фашизма» зашла так далеко, что профсоюзные левые выполняют работу антисемитов, как например в Англии, причём так убедительно, что оригинальные антисемиты справа оказываются элементарно ненужными. Даже в Восточной Германии «гражданское общество» подкапывает позиции нацистов тем, что пропагандирует общность и одновременно выступает против Израиля и нацистов — по крайней мере, против тех нацистов, которых ещё можно как таковых узнать.⁹

Примечания:
(1) Главным его трудом, можно, пожалуй, считать «Die völkische Revolution. Über die geistigen Wurzeln des Nationalsozialismus» (1991).
(2) Другие фашистские движения в дальнейшем упускаются из вида; к примеру, движение флангистов в Испании, чья жестокость не подвергается сомнению, хотя она обладала, скорее, конвенциональным авторитарно-реакционным характером, при котором едва ли может идти речь о «левом» влиянии.
(3) Joseph Conrad: «The secret Agent», 1907
(4) Philip V. Cannistraro: Mussolini, Sacco-Vanzetti, and the Anarchists: The Transatlantic Context, in: »The Journal of Modern History«, 68.1 (1996), S. 31 ff.
(5) «Размышления о насилии», 1906
(6) Цитируется по Stanley Payne, «Geschichte des Faschismus», Berlin 2001, с. 288
(7) Stefan Breuer, «Aspekte totaler Vergesellschaftung», Freiburg 1985, с. 208
(8) Gerhard Scheit, «Verborgener Staat, lebendiges Geld. Zur Dramaturgie des Antisemitismus», Freiburg 1999, с. 354 ff.
(9) Автор имеет ввиду так называемые «марши и демонстрации мира», распространившиеся с апреля этого года по Германии — прим.перев.