Рудольф Рокер
Перевод – liberadio
В моих обеих последних статьях [«Открытым текстом» и «Революционный миф и революционная действительность»] я попытался показать, что революция не является универсальным средством, которое может одним махом освободить человечество от всех социальных болезней и недостатков. Это невозможно уже потому, что всякая фаза общественного развития проявляется не за одну ночь, а нуждается в идейной подготовке, которая созревает лишь постепенно, прежде чем она принимает конкретные формы. Да и революция сама не может создать ничего нового; она может лишь примкнуть к определённым представлениям, которые уже каким-то образом отразились в умах людей и теперь ждут лишь возможности, чтобы воплотиться на практике.
Чем глубже эта идейная подготовка, тем лучше удастся революции устранить старые помехи, стоящие на пути развития новых условий жизни; тем легче ей будет выполнять её историческую задачу и расчищать дорогу для перестройки духовных и общественных условий. Но путь, которым она идёт, должен быть опробован и утверждён множеством новых опытов и практических попыток, зависящих от умственной зрелости и понимания людей, которые только и могут решить является ли дорога, которой они идут, действительно подъёмом, а не спуском. Ибо от пути многое зависит, т.к. он должен показать нам, приближаемся ли мы в действительности к новому будущему или просто перекрашиваем старый фасад, который хотя и может затмить глаза, но не сможет породить творческих сил, которые помогут свершиться обновлению общественной жизни.
Революция может ускорить такой процесс тем, что она создаёт ситуации, которые заставляют даже широкие народные массы, едва затрагиваемые идеями в нормальное время, заниматься проблемами времени и вырабатывать своё мнение. Чем более широкие массы будут подвигнуты этим способом к мышлению и под воздействием определённых настроений поставят особые интересы народа во главу своих размышлений, тем основательнее упразднит революция все помехи старого порядка и сможет инициировать лучшее будущее. Это всё, на что она способна, и кто ожидает от революции большего, переоценивает её возможности и возлагает на неё надежды, которых осуществить она не может, т.к. она привязана к соответствующим познаниям людей и может проделать лишь то, что уже приняло форму определённых убеждений в головах народных масс.
Неттлау писал мне однажды во время Испанской гражданской войны, когда закат движения уже чётко обозначился:
«Современная техника может механически ставить всё более высокие рекорды скорости, но мысли и идеи не могут создаваться так просто механически, они должны сначала быть испробованы в долгосрочном опыте и претворены в жизнь. Даже природа не пускается на такие эксперименты; ибо хотя и существуют громадные степи с травой, но орхидеевых полей нет»
Это совершенно верно и особенно важно, что эти слова принадлежат одному из самых выдающихся знатоков социальных движений, бывшему в то же время и одним из самых ответственных историков. Не в последнюю очередь это был культ, возникший позднее вокруг Великой Французской революции, заставивший многих приписывать ей чудесные силы, которыми она никогда не обладала и которые лишь принимались за действительные. Кроме того, мы не должны забывать, что всякая революция, как и всякая насильственная катастрофа в истории, должна постоянно считаться с опасностями, которые легко могут стать роковыми. Ещё во время революции в Англии в 17-м веке и во Франции в 18-м во время борьбы против княжеского абсолютизма развились различные течения, которые не могли договориться друг с другом ни о средствах, ни о целях революции, что, в конечном итоге, привело к тому, что они поставили свои особенные интересы выше общих интересов народа. Концом было то, что в обеих странах к власти пришло самое сильное и самое бессовестное течение и уничтожило все другие, чтобы утвердить у власти самолично.
Сегодня эта опасность ещё больше, т.к. с развитием современного конституционного государства возникли и различные партии, которые, по сути, являются лишь политическими церквями, спорящими друг с другом за власть. Таким образом, политическая и общественная жизнь народов уже заранее была расколота и зафиксирована на определённые противоречия во вне и наружу, которые ещё более обостряются в революционное время. Всё революционное движение, навалившееся на многие страны Европы в 1848-1949 годах, потерпело крушение у этой скалы и стало жертвой властной политики национальных государств и политических партий. Тогда это были споры в рядах европейской демократии, вызванные тщеславными национальными интересами и предрассудками и предоставившие, в конце концов, реакции возможность снова собрать свои разрозненные силы и нанести революции решающий удар. Ибо там, где партии спорят из-за власти, там революция теряет свой настоящий смысл, т.к. она больше не поддерживается общими интересами и должна переродиться в контрреволюцию.
Если внутренняя разрозненность европейской демократии привела революции 1848-1849 годов к краху, так что она должна была разбиться о старые цитадели княжеского абсолютизма в России, Пруссии и Австрии, а во Франции воскресила бонапартизм, то наш собственный опыт после Первой мировой войны дал нам наглядный урок, который едва ли можно истолковать неверно. В этот раз это было международным рабочим движением, которое было расколото теми же властными интересами, так что оно больше не могло дать сплочённый отпор реакции тоталитарного государства.
Кстати, вера, что общественные изменения невозможны без насильственного разрыва с устаревшими формами общественной жизни, не является отличительной чертой анархизма, но определяется особенными условиями эпохи. Анархизм же — только одно определённое понимание жизни, отрицающее всякое внешнее принуждение и стремящееся поддерживать совместную жизнь людей на основании свободного договора и солидарных связей в общих интересах. Каким образом это произойдёт, зависит, конечно, от понимания самих людей и, прежде всего, от осознания того, что грубое насилие до сих пор не было способно действительно разрешить какую-либо великую общественную проблему, и именно по этой причине всегда выливалось в новые формы умственного, морального и общественного порабощения, даже если его приверженцы изначально руководствовались наилучшими соображениями.
Факт тот, что большинство великих предшественников вольного общественного порядка в различные исторические периоды не были приверженцами насильственного переворота и полагали основным направлением своей деятельности воспитание человека и органическое развитие его умственных способностей: от китайского мудреца Лао-Цзы, которого за его небольшую, но весьма содержательную книгу «Дао де Цзин» не без основания называли глубочайшим мыслителем всех времён, до Зенона, основателя стоицизма и врага авторитарных представлений Платона; от гностика Карпократа из Александрии до Петера Челсицкого, предшественника Толстого во время чешской Реформации; от ля Боэси и Дидеро до Годвина, Томпсона и Уоррена. И те великие перемены, за которыми наблюдал Прудон и которые он превосходно описал в своём труде «Идея революции в 19-м столетии», мыслились им не как борьба, решающаяся на баррикадах, а как органическое развитие общества на основе европейской федерации и мютуэлистской экономики, которая вместе с упразднением всех монополий должна была гарантировать каждому производителю полный доход от его труда.
То, что именно в 19-м веке возродилась вера в необходимость насильственной революции, было не совпадением, а явлением, которому находится объяснение в политических и социальных условиях того времени. Между революцией и реакцией постоянно есть внутренние связи, которые нельзя игнорировать, если нужно исследовать определённую эпоху и её духовные свидетельства. Великая реакция Священного альянса, распространившаяся по всей Европе после поражения Наполеона, повлиявшая даже на Англию и бросившая тень от Москвы до Мадрида, где она французскими штыками помогла победить такому сумрачному деспоту как Фернандо VII и снова разбудили инквизицию, не оставляла иных возможностей. Это было время, когда доведённые до крайности авторитарные убеждения Де Местра, Бональда, Халлера и их более мелких подражателей снова убеждали многих интеллектуалов, которые подобно Де Местру хотели сделать «палача видимым символом всякого общественного порядка»; когда Гегель, обладавший тщеславием стать Макиавелли Германии, возвысил государство до божества и оказывавший на своих современников сегодня почти необъяснимое влияние, а австрийский канцлер Меттерних пытался привести общественную реакцию в определённую систему, которая должна охватывать каждое поле человеческой деятельности.
Но чем глубже укореняется реакция, чем более невыносимые формы она принимает, чем больше она пытается выкорчевать все достижения предшествующего революционного периода, тем более она усиливает веру в тех, в ком ещё живёт революционное наследие, что подобное впадение в варварство может быть исправлено только насильственным переворотом. Это усиливалось ещё и тем, что революция не управляется какой-либо внутренней логикой и её результаты нельзя предсказать.
Если историки сделали из этого вывод, что все общественные обновления, вызванные революциями, могли бы произойти и без них, и были ли бы даже более успешными, т.к. в таком случае им не нужно было бы опасаться контрреволюции, и постепенно становились бы твёрдым убеждением в мыслях людей и стали бы для них второй природой, то это лишь утверждение, которое ничем не доказать. В таких неплодотворных спекуляциях забывается самое важное: велики исторические события до сих пор вызывались не логическими предпосылками, а, в основном, психологическим влиянием, которое в революционные периоды часто разрастаются до массовых выступлений, но не подчиняется ни законам логики, ни законам науки.
То, что общественные перемены были бы возможны и без революций, было бы неоспоримо, если предположить, что люди обладали бы необходимым пониманием. Можно предположить, что однажды настанет время, когда люди, как это предвидел ещё Прудон, станут делать свою историю сами и не станут доверять свои судьбы случайности или привилегированному правящему классу. А до тех пор остаётся верным слово Бакунина, что «кровавые революции благодаря людской глупости становятся иногда необходимыми, но всё-таки они зло, великое зло и большое несчастье».
Бакунин, который после смерти Прудона оказывал, наверное, сильнейшее влияние на либертарное движение Европы, конечно, обладал более глубоким пониманием причин революционных переворотов, чем многие другие. Тем не менее, было бы неверным оценивать его революционные действия как черту его либертарных убеждений. Он так же находился под влиянием своей эпохи, как и многие другие, анархистами не бывшие. Это была реакционная реальность, которая усиливала веру в насильственные решения, разделяемую авторитариями и антиавторитариями. Не только члены тайны обществ того времени во Франции, Италии, Испании, Бельгии и других странах видели революцию в пределах досягаемости, такие видные историки как Квине и Мишеле во Франции и Гервиниус в Германии придерживались этого мнения, выраженного в глубокомысленных социально-философских трудах вроде «Filosofia della Rivoluzione» Джузеппе Феррари (1851), «La Reaccion y la Revolucion» Пия и Маргаля (1854) и «La Rivoluzione» Карло Пизасане (1860).
И с воспоминаниями о 1789-м годе восстали из могил и тени диктатуры 1793-го года и охмуряют и сегодня мысли миллионов. Мы не можем отвергнуть революцию, т.к. она зависит от обстоятельств, на которые мы не имеем влияния; но мы не желаем делать из неё культ и приписывать ей что-то, чего она не может выполнить. Прежде всего же, сегодня нам нужно остерегаться оправдывать самые возмутительные вещи, как это всё ещё делают некоторые в отношении России. Святая цель никогда не оправдывала подлого средства, но нечестные средства часто порочили великие идеи.
