Революция и контрреволюция
Либеральные течения мысли 18-го и 19-го столетий нанесли решающий удар системе княжеского абсолютизма и перевели общественную жизнь на новые пути. Их идейные предводители, видевшие в наивысшей личной свободе необходимую предпосылку всяческого духовного и общественного переустройства, и поэтому стремились ограничить деятельность государства до минимума, открыли пред человечеством совершенно новые перспективы будущего развития, которые должны были неизбежно привести к преодолению всех властно-политических устремлений и эффективному управлению общественными делами в интересах всех, если бы экономические воззрения их носителей были бы на одном уровне с их политическими и общественными познаниями. Но этого, к сожалению, не произошло. Под влиянием промышленной революции произошла всё более убыстрявшаяся монополизация всех природных и созданных общественным трудом богатств, которая развилась в новую систему экономического рабства, которая могла сказаться лишь роковым образом на изначальных мотивах либерализма и политической и социальной демократии.
Молодое социалистическое движение могло остановить это развитие, если бы оно не было само так вовлечено в опасный водоворот этих событий, чьи разрушительные последствия разрастаются сегодня до всеобщей культурной катастрофы. Оно могло стать исполнителем завещания либеральных идей тем, что оно сделало бы борьбу против экономических монополий и стремление сделать общественный труд полезным для потребностей всех их позитивным основанием. Этим экономическим дополнением к политическим и общественным устремлениям того времени, оно могло сделать их мощной частью мышления людей и фундаментом новой общественной культуры в жизни людей. Вместо этого большая его часть с невероятной слепотой боролась против вольнолюбивых устремлений в либеральном представлении об обществе и усматривала в них лишь политическое выражение так называемого манчестерского либерализма.
Таким образом, вера во всемогущество государства, которую расшатали новые идейные течения и революции 17-го и 18-го веков, снова обновилась и систематически усиливалась. Показательно, что представители авторитарного социализма часто одалживали своё оружие для борьбы с либерализмом в арсенале княжеского абсолютизма, хотя большинство из них об этом и не задумывалось. Многие из них, в особенности основатели немецкой школы, которая в последствии получила такое огромное влияние на всё социалистическое движение, учились у Фихте и Гегеля, представителей абсолютной государственной идеи; другие были так глубоко затронуты традициями французского якобинства, что могли представить себе переход к социализму только в форе пролетарской диктатуры. Для молодого социалистического движения было роковым, что оно ещё в своей начальной стадии большей частью попало под влияние авторитарных течений того времени, развившихся из традиций 1793-го года и долгого периода Наполеоновских войн. Это были именно те традиции, которые постепенно сгустились в революционный культ, лишивший своих приверженцев всякого понимания истинного исторического значения Великой революции.
Среди великих предшественников социалистической мысли во Франции Прудон был, практически, единственным, кто наиболее глубоко осознал историческое значение социализма. С выдающейся ясностью он осознал, что дело Французской революции бло сделано лишь наполовину, и что задачей революции в 19-м столетии должно быть продолжение и завершение этого дела, дабы перевести развитие Европы на другие пути. В самом же деле, вся значимость Великой революции исчерпывается тем, что она прекратила монархическое попечительство и дала народам возможность взять свои судьбы в свои руки, после того как они столетиями служили княжескому абсолютизму безвольным стадом и укрепляли его существование своим трудом.
В этом заключалась великая задача эпохи, которую Прудон понял лучше, чем большинство его социалистических современников. Великая революция хотя и устранила абсолютную монархию как политический и социальный институт, ей не удалось вытеснить вместе с ними и «монархическую мысль», как её называл Прудон, которая воскресла в политических тенденциях к централизации у якобинства и в идеологии единых национальных государств. Это то роковое наследие, которое досталось нам от исчезнувшей эпохи и проявляется сегодня в «вождистском принципе» тоталитарного государства, что является лишь интерпретацией той же монархической мысли.
Прудон верно понял, что абсолютизм, этот вечный принцип покровительства ради «богом положенной цели», остающийся недоступным для любых человеческих претензий, более всего мешает народам в их стремлении к высшим формам общественного бытия. Для него социализм был не просто вопросом хозяйствования, это был вопрос культуры, охватывающий все области человеческой деятельности. Он знал, что нельзя было устранить авторитарные традиции монархии лишь в одной области и оставить во всех других, чтобы не передать дело общественного освобождения в руки нового деспотизма. Для него экономическая эксплуатация и умственное рабство были лишь различными выражениями одной и той же причины. Прудон видел в монархи символ общечеловеческого порабощения. Для него она была не просто политическим институтом, а общественным состоянием с определённым умственным и духовным влиянием во всех областях общественной жизни. В этом смысле он называл капитализм «монархизмом экономики», который так же обязывает труд платить дань капиталу, как государство — общество и церковь — ум.
Прудон отвергал всякую заранее придуманную систему, в которую большинство социалистов того времени надеялись встроить социализм. Общественное освобождение было для него путём, а не целью. Он был человеком без заранее готовых принципов и утвердившихся целей, т.к. он полностью отдавал себе отчёт в том, что истинная сущность общества обнаруживается в вечном течении его форм, и что бесконечное формирование общественной и духовной жизни процветает тем более, чем меньше ему ставится искусственных препятствий и чем больше людей сознательно принимают участие в этих бесконечным изменениях общественных условий. И революция была для Прудона лишь путём, а не целью, и тем более не патентованным средством, которое нужно только применить, чтобы избавить человечество от всех страданий и привести в новый миллениум. Она знал, что революция часто была лишь последним средством, остававшимся народу для того, чтобы сбросить ярмо и начать переустройство общественной жизни; но он также понял, что она никогда не могла произвольно уничтожить внутренние социальные взаимосвязей, а могла быть только мостом, ведущим из прошлого в будущее, не прерывая естественного хода развития.
По этой причине культ насилия, развитый многими его социалистическими современниками в отношении революции, совсем его не затронул. Её символом для него стала не баррикада и, тем более, не революционный террор 1793-го, а творческие силы, ею освобождённые и единственно могущие создать новые возможности развития для будущего. Он знал, что гильотина не могла дать народу ни хлеба, ни развить новых идей, а только лишь воскрешала прошлое и тормозила истинное дело революции. Ведь жестокое насилие до сих пор было типичным признаком реакции в истории, которым она пользовалась чтобы прекратить всякую самостоятельную и творческую деятельность народа и привести мышление людей в установленные рамки. То, к чему он стремился, было не «переменой правительства», но «революционизацией общества», чтобы постоянно поддерживать его в состоянии изменения и создавать пространство для новых условий жизни. Вопрос о «лучшем правительстве» был для него так же бессмыслен, как и вопрос о «лучшей религии», т.к. оба преследовали одну цель: создать новую форму авторитета, чтобы сохранить власть человека над человеком, неразделимую от эксплуатации человека человеком. Это было попечительством высшей силы над человеком, в котором он видел корень зла, мешающий людям взять свои судьбы в свои руки, чтобы посредством свободного договора достичь того, чего не могло достичь авторитарное принуждение.
Таковы были убеждения Прудона, которые привели его к пониманию того, что всякая революция, как только она оказывается в руках какой-либо партии, теряет свой истинный характер и неизбежно становится контрреволюцией. Поэтому он предупреждал социалистов, чтобы они не терялись в фарватере властных устремлений, и объяснял им, что как только социализм попадает в руки правительства, он сдаётся перед реакцией. Он говорил:
«Все партии без исключения, как только они устремляются к власти над обществом, служат лишь особыми формами абсолютизма. Не будет ни свободы гражданина, ни порядка в обществе, ни единства между рабочими пока в нашем политическом катехизисе не место веры в авторитет заступит отказ от него»
Кто этого не понимает, может клясться своими революционными убеждениями сколько угодно, по сути своей, он останется революционным путчистом, который совершенно не понимает революции и осознанно или неосознанно стоит на стороне контрреволюции. Это был не в последнюю очередь культ революции, который, после того как он потерял своё влияние на поколения, стал догмой, приведшей, в конце концов, к тому, что революция путалась с контрреволюцией и терялось всяческое понимание реальности. И в этом отношении Прудон верно оценивал обстановку, когда он сто лет назад писал свои пророческие слова:
«Самое худшее, что могло бы случиться с социализмом, это — его альянс с абсолютизмом, что привело бы к величайшей тирании всех времён».
То, что тогда это не было понято, оказалось роковой причиной, по которой Февральская революция 1848-го года вместе со всеми её революционными волнениями, сотрясавшими Европу в 1848-1849-х годах, потерпела поражение. Тогда это было всё ещё понятно; но кто и сегодня, после чудовищных результатов двух мировых войн и устрашающего распространения тоталитарной реакции на всех континентах, всё ещё повторяет эту ошибку, мимо того бесполезно прошёл опыт последних десятилетий, не оставив ни малейшего следа. Тот даже не понял, что старая бланкистская идея о «революционном генеральном штабе», который должен был при помощи диктатуры направлять революцию в определённое русло, идея, которую освежил Ленин своей теорией о «профессиональных революционерах», должна была привести в лагерь контрреволюции. Понимал ли вообще Бланки эту разнице между революцией и контрреволюцией, ещё спорно, ибо он настолько мыслил в духе 1793-го года, что не был восприимчив к другим идеям. Но Ленин полностью это осознавал, что видно уже по его известному изречению: «Если кому-то придётся делать контрреволюцию, то это буду я». И чего он не смог сделать, то ещё более прилежно доделал Сталин.
Всякая истинная революция есть переходная стадия из отжившего общественного состояния, которое уже относится к прошлому, к новой форме общества, чьи первые семена начинают прорастать благодаря революции, и которые должны постепенно прорастать, чтобы завершить начатое. Главная характеристика революции в том, что она разрывает старые связи, привязывавшие людей к социальным формам прошлого. Чем лучше ей это удаётся, чем более она сражается с институтами, а не с людьми, тем более плодотворны её результаты, тем шире шаг, делаемый ею в будущее.
Но контрреволюция постоянно пытается восстановить эти связи, которые она, естественно, находит в прошлом, и которые неизбежно ведут обратно в прошлое. Она снова заковывает в цепи те творческие силы, которые освободила революция, сковывает всякое самостоятельное действие и развитие всех новых идей, без которых всякая революция обречена на провал, и сводит всю общественную жизнь к определённым, диктуемым постановлениям, более не позволяющих свободного выбора в мышлении и созидании. Контрреволюция всегда начинается там, где революция вырождается в борьбу за власть между партиями, которая заканчивается тем, что самая бессовестная из них, для которой жестокое насилие служит единственным ценностным мерилом жизни, остаётся единоличным представителем «абсолютизма особого рода» и ликвидирует остальные партии одну за другой. «Но власть», как верно подметил Прудон, «есть лишь борьба за нож, которым другим перерезаются горла», самый удобный инструмент, чтобы остановить все аргументы. Но «профессиональные революционеры» играют в этой борьбе ту же роль, что и профессиональные бюрократы абсолютной монархии в борьбе против всяческого обновления общественной и духовной жизни; ибо они на самом деле являются лишь профессиональными могильщиками всякой свободы, человечности и всякой мучительной тоски человечества по лучшему будущему.
