Пока у нас нет возможности оценивать исторические явления иначе, чем через призму времени, мы всегда будет находиться под влиянием абстрактных предпосылок, которые зачастую против нашей воли становятся желаемым. Даже самый глубокий мыслитель не может избегнуть такого влияния, обоснованного сутью нашего мышления и нашими предрасположенностями, которые отчасти являются врождёнными или прививаются нам позднее социальным окружением, в котором мы живём. Лишь когда нам предоставляется возможность вблизи рассматривать вещи, о которых мы уже имеем теоретическое суждение, мы постепенно приближаемся к другим убеждениям, для которых нам раньше не хватало умственных сил. Это и есть путь человеческой мысли, и мы должны смириться с этим, т.к. в этой области других путей нет.
Каждое новое открытие должно оплачиваться новым и зачастую весьма горьким опытом, без которого не было бы возможным никакое умственное развитие. Зачастую это те же самые проблемы, которые всегда занимали людей различных эпох, но проделанный тем временем опыт приводит к тому, что мы каждый раз видим их в новом свете и часто видим тени там, где раньше видели только свет — или свет там, где раньше мы узнавали лишь тень. В этом исчерпывается весь смысл и все способности нашего мышления, и чем яснее мы это осознаём, тем лучше мы будем подготовлены к задачам, которыми нам предстоит заниматься, чтобы добиться новых условий жизни.
Сегодня это важнее, чем когда-либо, т.к. мы угодили в одну из тех хаотичных эпох, когда все теоретические предпосылки и понятия, некогда обладавшие умственной или этической ценностью, шатаются и должны подвергнуться перепроверке. Лишь тот, кто может посвятить себя этому и обладает моральной смелостью, честно выразить свои убеждения, действительно научился чему-то из великих перемен во всех общественных отношениях и их идейных проявлений, которые наваливаются на нас со сторон, что делает его способным к новому пониманию будущего. Не имеется в виду, что он защищён от всех ошибок, ибо такую привилегию природа не положила в колыбель даже самому выдающемуся гению. Но тем самым он, как минимум, доказывает, что он честен сам с собой, и поэтому готов быть честным с другими.
Новое понимание приходит к нам не вдруг, оно получается и отвоёвывается медленно. Слепой фанатизм, доктринерское упрямство и пустые лозунги, фабрично производимые только для массовой потребности людей, лишённых собственного мнения, тут не помогут; они лишь связывают наши умственные способности и вызывают стагнацию в мышлении, из которой больше не сможет возникнуть ни одной новой мысли. Всякий умственно притязательный человек, который борется с собой и честен с собой относительно своих действий и мыслей, знает это. Я тоже понял это на собственном опыте и в собственном представлении о революции, которое я получил ещё во времена моей юности. Для меня этот опыт был очень полезным и проникновенным, т.к. он был получен в чрезвычайных условиях и, следовательно, произвёл на меня сильное впечатление.
Я родился в одном из самых древних городов Германии, на левом берегу Рейна и уже пятнадцатилетним попал под влияние социалистических идей. Мой родной город Майнц во время Французской революции был захвачен генералом Кустеном, который нашёл решительных союзников среди так называемых «клубистов» города, и был представлен такими известными учёными как Георг Й. Форстер, Адам Люкс и некоторыми другими во французском Национальном конвенте, пока город снова не отошёл к Германии. В раннюю юность — я родился восемь с половиной лет спустя после основания новой Германской империи Бисмарком — французское влияние на левом берегу Рейна всё ещё было достаточно живо, а для меня — в моём знакомстве с целым рядом старых революционеров 48-го года, принимавших активное участие в событиях 1848-1849 гг. в южной Германии. Но я подробно описал эти впечатления в первом томе моих воспоминаний и поэтому не хочу здесь на этом останавливаться. Факт тот, что я как юный социалист, под сильным влиянием моего дяди Рудольфа Наумана, уже тогда лучше разбирался в истории Французской революции, чем во многих исторических эпизодах «Священной римской империи германской нации», которая нашла своё бесславный конец в войнах против Наполеона. Но что притягивало меня тогда более всего прочего, было не Провозглашением прав человека в 1789 г., а драматические события штурмового 1793-го года, которые глубоко впечатлили мой юный ум. Я до сих пор помню, с каким немым благоговением я смотрел на старую французскую гравюру, висевшую над рабочим столом моего старого друга Фолька — старого участника 48-го года, долго жившего во Франции и который, как он сам говорил, потому не мог присоединиться к немецкой социал-демократии, «что она слишком ручная». В центре картины находилась громадная гильотина, над которой красовались слова «Liberte, Egalite, Fraternite», а по углам старой гравюры находились изображения Марата, Дантона, Робеспьера и Карно.
Когда я в 1891-м впервые познакомился с анархистскими идеями и расстался с социалистическим движением Германии, постепенно изменились и мои соображения касательно великой Революции и его протагонистов. Особенно во время моего первого изгнания, когда у меня было достаточно возможностей углубиться в исторические исследования, на которые меня, в основном, подвигли труды Бухеза, Нодье, Квине, Мишеле, Гильома и Кропоткина. Вскоре я многое понял о реакционной тенденции централистских устремлений якобинцев и их культе «единой и неразделимой республики»; равно как и о неизбежных последствиях так называемого революционного террора, посредством которого была подготовлена почва для контрреволюции. Но моё общее представление о необходимости революции и спонтанных, почти сверхъестественных силах, которые её приписывались, тогда почти не пошатнулись. Ведь куда легче отказаться от врождённых черт или изменить их, чем от усвоенных идей, которые постепенно стали нам второй природой, и в которые мы тем более верим. К ним принадлежат самые яркие впечатления, которые наводят нас на новые соображения, и которых не может избегнуть ни один мыслящий человек.
Меня самого это понимание посетило, когда в 1918-м после начала Ноябрьской революции я вернулся в Германию, и это была сама революция и её последующее перерождение в тиранию тоталитарного государства, которые привели меня к этому пониманию. Во время этих пятнадцати лет в Германии, которые были самыми активными в моей жизни, у меня была возможность не только наблюдать как революция на моей родине всё более превращалась в борьбу за власть между политическими партиями, чей слепой фанатизм привёл их прямо в лагерь реакции, но я также понял, что развитие, проделанное революцией в России, должно было придать этой реакции интернациональный характер, что так ясно доказали события в Венгрии, Польше, Италии, Австрии и победа Гитлера в Германии.
При этом новом и самом крайнем деспотизме в облачении тоталитарного государства человеческая личность оценивалась только по её пользе для политического аппарата. Человек достаточно хорош для того, чтобы быть использованным в виде сырья бездушной, уравнивающей всё государственной машиной, чьи предводители не терпят ни частного права, ни какого-либо мнения, не совпадающего с законами ставшего самоцелью государства. Религиозные преследования еретиков тёмного Средневековья были теперь перенесены в политическое и привели к ужасающему преследованию всех, кто не хотел безусловно подчиняться этому новому варварству. Распоясавшееся безумие могло принимать только всё больший размах и затягивать все больше и больше бездумных и подстрекаемых людей. Немецкая революция в этот раз погибла в самом начале — не говоря уже о русской — т.к. большинство её носителей не поняли своих элементарных обязанностей и пытались лишь дальше усиливать горячку идейной массовой эпидемии, под ядовитым дыханием которой должна была увянуть всякая надежда. То, что последовало за этим, было лишь логичным результатом культурного краха, который должен был привести к величайшей катастрофе всех времён.
Жестокое угнетение всех духовных и общественных достижений последних двух сотен лет, вмешательство государства в самые интимные отношения между полами, безымянный ужас концентрационных лагерей, политические убийства на службу государственных интересов, духовное отравление молодёжи посредством государственной пропаганды ненависти и фанатической нетерпимости, постоянные апелляции к самым низким инстинктам масс бессовестными демагогами, для которых цель оправдывала любые средства, лживая, нацеленная на обман и друзей и врагов политика, не признающая ни законов, ни заключённых договоров, и, в конце концов, пакт между Сталиным и Гитлером, ставший непосредственным поводом для начала красного потопа Второй мировой войны — это были этапы самой жуткой мировой трагедии и таких её страшных проявлений, как уничтожение шести миллионов евреев, ставших жертвами дикого расового помешательства, и превращение целых регионов в усеянные трупами поля и пустынные руины. Из этого драконового семени организованного безумия и слепой разрушительной страсти мог родиться лишь сегодняшний хаос всех понятий и понятий, который может привести нас теперь к новой пропасти, глубину которой не сможет оценить и всевидящий глаз какого-нибудь пророка. Кто не научился ничему из этого чудовищного культурного кризиса всей нашей общественной жизни, сотрясающей весь мир в его основаниях на протяжение лет, что могло бы привести его к новым мыслям, мимо того события последних десятилетий прошли бесследно, и он едва ли будет способен достичь, которые могли бы вывести нас из лабиринта безумия и варварства в сторону лучшего будущего.
Прежде всего, мы должны научиться понимать, что великие общественные катастрофы никогда не могут заменить органичного развития общественных перемен. При особенно благоприятных условиях они могут сократить ход этого развития, но только в том размере, в каком люди восприимчивы к новым идеям и способны на конструктивную работу, чтобы претворить в жизнь новые формы нашего общественного бытия. Там, где этого нет, там революция становится вопросом власти для партий, который почти всегда находит своё завершение в диктатуре. Это понятно тем более, что все насильственные катастрофы, такие как война или революция, особенно когда они длятся долго, приводят людей к неверной идее, что насилие может решить все проблемы. Широкие массы постепенно свыкаются с честной верой, что насилие является неизбежным злом, на котором основывается всеобщее счастье, и которое может привести людей в лучшее будущее. Алчущие власти демагоги используют эту веру в своих тщеславных планах и, в конце концов, становятся носителями новой тирании, которая, как мы чётко можем видеть сегодня, зачастую бывает ещё более худшей, чем тирания прошедшей эпохи. Это секрет, лежащий в основе всякой диктатуры: одни следуют честной, но обманчивой вере, другие выигрывают на этом и создают из мечтаний обманутых народов жестокую реальность.
Ибо счастье тоже является только относительным понятием, и кто считает, что людей можно сделать счастливыми при помощи насилия, подводит их под ярмо нового порабощения. Люди не станут счастливыми, если всех их подвергнуть одному и тому же угнетению.
Там, где у человека отнимают свободное решение создавать свою жизнь по собственному разумению, там даже рай становится адом. Наверняка, должно пройти много времени, пока эта правда не распространится, а люди не пойдёт по другому пути в своём общественном развитии, который сделает их господами их собственных судеб. До тех пор едва ли можно будет избегнуть насильственных катастроф в истории, т.к. они зависят от условий, которые хотя и создаются самими людьми, но до сих пор не понял, как с ними справляться. Но совершенно ошибочно было бы делать веру в неизбежность подобных катастроф составной частью либертарных убеждений и не замечать опасности, которые они постоянно влекут за собой. Высказать это — как раз сегодня это необходимость, от которой мы не можем отказаться, если мы не хотим подстёгивать слепой фанатизм и массовую историю. Ибо бунт сам по себе ещё не создаёт свободы и солидарного взаимопонимания между людьми; он может привести даже к пропасти, где, как мы сегодня видим, заканчивается свобода.
