Пол Аврич, Куинс-Колледж, Нью-Йорк
Источник
Перевод для Нигилист.Ли – тов. Ганнер и ndejra
Когда в 1938 г. газетой «Правда» был опубликован Краткий курс истории ВКП(б), он сопровождался постановлением, в котором подчеркивалась роль интеллигенции в строительстве Советского общества. Постановление резко осуждало «махаевское» верование в то, что интеллектуалы – партийные чиновники, заводское и колхозное руководство, армейские офицеры, технические специалисты, ученые – это чужеродное племя своекорыстных людей, не имеющих ничего общего с рабочим у станка и крестьянином у плуга. Это пренебрежительное отношение к интеллигенции, говорилось в постановлении, является диким, хулиганским и опасным для Советского государства.
Ряд читателей «Правды», озадаченных странным выражением «махаевский», написало редакторам с просьбой объяснить его (некоторые читатели, по-видимому, спутали «махаевщину» с «махизмом», философией австрийского физика Эрнста Маха, которого Ленин жестко раскритиковал за тридцать лет до этого). В едком тоне «Правда» ответила, что «махаевщина» была грубой теорией, которая клеветала на интеллигенцию, клеймя её как новых эксплуататоров рабочих и крестьян; её приверженцы были «чужаки, дегенераты и враги», чьим лозунгом был «долой интеллигенцию». Страстно отрицая, что интеллигенция составляет новый класс угнетателей, «Правда» утверждала, что интеллигенция и трудящиеся массы были «из одной плоти и крови». Однако шквал брани, обрушенный «Правдой», только усугубил путаницу вокруг слова «махаевщина», которое к 30-м годам стало не более, чем удобным эпитетом для травли интеллектуалов. Но что такое «махаевщина» на самом деле? Кто был её основоположником, и каким влиянием он обладал при жизни?
Ян Вацлав Махайский родился в 1866 г. в Буске, маленьком городке, около двух тысяч жителей, расположенном возле города Кельце в Царстве Польском. Он был сыном неимущего чиновника, который умер, когда Махайский был еще ребенком, оставив большую и бедную семью. Махайский посещал гимназию в Кельце и помогал содержать своих братьев и сестер, будучи репетитором у своих школьных товарищей, что жили в превращенной в пансион квартире его матери. Свою революционную карьеру он начал в 1888 г. в студенческих кружках Варшавского университета, где он поступил на факультеты естественных наук и медицины. Два или три года спустя, посещая Цюрихский университет, он порвал со своей первой политической философией (смесь социализма и польского национализма) ради революционного интернационализма Маркса и Энгельса. Махайский был арестован в мае 1892 г. за незаконный ввоз революционных прокламаций из Швейцарии в промышленный город Лодзь, который в то время содрогался от всеобщей забастовки. В 1903 г., после десяти лет в тюрьме и сибирской ссылке, он совершил побег в Западную Европу, где и оставался, пока не вспыхнула революция 1905 г.
Во время своего длительного срока наказания в сибирском поселении Вилюйске (Якутская область), Махайский провел глубокое исследование социалистической литературы, и пришел к выводу, что социал-демократы на самом деле отстаивали не дело рабочих физического труда, а нового класса «умственных рабочих», рожденных индустриализацией. Марксизм, как он утверждал в своем главном труде, «Умственный рабочий», отражал интересы нового класса, который надеялся прийти к власти на плечах рабочих физического труда. В так называемом «социалистическом» обществе, по его утверждению, частные капиталисты будут лишь заменены новой аристократией администраторов, технических экспертов и политиков; чернорабочие будут порабощены заново правящим меньшинством, чьим, так сказать, «капиталом», было образование.
Развивая свои антимарксистские теории, Махайский в значительной мере испытал влияние Михаила Бакунина и экономистов 1890-х гг. Еще за поколение до «Умственного рабочего», Бакунин осудил Маркса и его последователей, как узких интеллектуалов, которые, живя в нереальном мире затхлых книг и толстых журналов, ничего не понимали в человеческом страдании. Хотя Бакунин верил, что интеллектуалы сыграют важную роль в революционной борьбе, он предупреждал, что у его марксистских соперников была ненасытная жажда власти. В 1872 г., за четыре года до своей смерти, Бакунин размышлял над формой, которую примет марксистская «диктатура пролетариата», если она когда-либо воплотится:
«Это будет правление учёного интеллекта, наиболее самодержавный, наиболее деспотический, наиболее высокомерный, и наиболее бесстыжий из всех режимов. Будет новый класс, новая иерархия подлинных или мнимых учёных, и мир будет разделен на господствующее меньшинство и громадное невежественное большинство.»
В одной из своих важнейших работ, «Государственности и анархии», опубликованной год спустя, Бакунин развил это страшное пророчество наиболее поразительным утверждением:
«По теории же г. Маркса, народ не только не должен его разрушать [государство], напротив, он должен укрепить и усилить и в этом виде передать в полное распоряжение своих благодетелей, опекунов и учителей – начальников коммунистической партии, словом, г. Марксу и его друзьям, которые начнут освобождать по-своему. Они сосредоточат бразды правления в сильной руке, потому что невежественный народ требует весьма сильного попечения; создадут единый государственный банк, сосредоточивающий в своих руках все торгово-промышленное, земледельческое и даже научное производство, а массу народа разделят на две армии: промышленную и землепашественную под непосредственною командою государственных инженеров, которые составят новое привилегированное науко-политическое сословие.»
Согласно Бакунину, последователи Карла Маркса и Огюста Конта так же были «жрецами науки», посвященные новой привилегированной церкви разума и высшего образования. Они презрительно сообщали обычному человеку: «Ты ничего не знаешь, ты ничего не понимаешь, ты – болван, и человек интеллектуальный должен одеть на тебя седло и уздечку, и руководить тобой».
Бакунин заявлял, что образование было таким же инструментом господства, как и частная собственность. До тех пор, пока учёность будет находиться в руках меньшинства населения, как он писал в 1869 г. в эссэ, озаглавленном «Всестороннее образование», она может эффективно использоваться для эксплуатации большинства. «Понятно, что тот, кто больше знает», – писал он, – «будет господствовать над тем, кто знает меньше». Даже если помещики и капиталисты будут стерты с лица земли, сохраняется опасность того, что «человечество вернулось бы к современному состоянию, т. е. оно было бы вновь разделено на массу рабов и небольшую кучку господ, при чем первые, как и теперь, работали бы на последних». Ответом Бакунина было вырвать образование из хватки привилегированных классов и сделать его одинаково доступным для всех; подобно капиталу, образование должно перестать быть «собственностью одного или нескольких классов», и стать «общим достоянием для всех». Всестороннее образование в науке и ремесле (но не пустая абстракция религии, метафизики и социологии) позволит всем гражданам заниматься и физическим, и умственным трудом, тем самым уничтожая большой источник неравенства. «Все должны работать и все должны быть образованы», – утверждал Бакунин, так что ради блага будущего общества, – «не должно существовать ни рабочих, ни учёных, а должны быть только люди».
Пропасть между образованными классами и «тёмным народом» России была шире, чем где-либо еще в Европе. На протяжении 1870-х, когда юные студенты-народники из Петербурга и Москвы пошли к народу в деревню, они столкнулись с невидимым барьером, который отделял их от неграмотного люда. Их жалкая неспособность общаться с деревенским народом привела к тому, что некоторые разочарованные народники бросили учёбу, которая, как они считали, разделяла их с массами. Другие интересовались, может ли вообще быть преодолена пропасть в образовании, не был ли прав философ-народник Николай Михайловский, когда он отметил, что немногие грамотные «неизбежно поработят» трудящееся большинство.
Ситуация не стала лучше, когда крестьяне пошли в города, работать на заводах, поскольку они принесли с собой свою подозрительность к интеллектуалам. Один рабочий Санкт-Петербурга жаловался, что «интеллигенция узурпировала место рабочего». Нет ничего плохого в том, чтобы брать у студентов книги, говорил он, но когда они начинают учить тебя всякому бреду, ты должен их поколотить. «Им нужно дать понять, что рабочее дело должно полностью находиться в руках самих рабочих». Хотя эти замечания и были направлены по адресу народнического кружка «чайковцев» в 1870-е, то же отношение сохранялось и в последующие десятилетия и к народникам, и к марксистам, соперничавших за обретение приверженности только появлявшегося класса промышленных рабочих. В 1883 г., Георгий Плеханов, «отец» российской социал-демократии, был вынужден пообещать, что марксистская диктатура пролетариата будет «так отдалена от диктатуры группы революционеров-разночинцев, как небо от земли». Он уверял рабочих, что последователи Маркса – это самоотверженные люди, чьей миссией является поднятие классовой сознательности пролетариата, чтобы тот мог стать «независимой фигурой на арене исторической жизни, вместо того, чтобы слоняться от одного покровителя к другому».
Не смотря на заверения такого рода, многие заводские рабочие сторонились доктринерской революционности Плеханова и его товарищей, и приложили усилия к экономическому и образовательному самосовершенствованию. Они стали представлять тенденцию (к ним присоединился ряд симпатизирующих интеллектуалов), которая в дальнейшем получила название «экономизма». Средний российский рабочий был скорее заинтересован в поднятии своего материального уровня, чем в агитации за достижение политических целей; он подозрительно относился к революционным лозунгам, озвучиваемым партийными лидерами, которые по-видимому прилагали усилия к тому, чтобы втянуть его в политические авантюры, которые могли удовлетворить их амбиции, оставляя при этом положение рабочих по существу неизменным. Политические программы, писал ведущий представитель «экономистов», «пригодны для интеллектуалов, идущих «в народ», но не для самих рабочих… в этом состоит все содержание рабочего движения». Интеллигенция, добавлял он, цитируя знаменитую преамбулу к уставу Первого интернационала, как правило, забывает, что «освобождение рабочего класса должно быть делом самих рабочих».
В основе анти-интеллектуализма экономистов лежало убеждение, что интеллигенция смотрела на рабочий класс только как на средство для достижения высшей цели, как на абстрактную массу, которой предопределено исполнять непреложную волю истории. По мнению «экономистов», интеллектуалы, вместо того, чтобы использовать накопленные ими знания для решения конкретных проблем заводской жизни, были склонны теряться в идеологиях, не имевших отношения к истинным нуждам рабочих. Взбодренные стачками петербургских текстильщиков 1896 и 1897 гг., которые организовывались и руководились местными рабочими, «экономисты» призывали трудящийся класс России оставаться независимым и отвергать лидерство эгоцентричных профессиональных агитаторов. Как писал один столичный рабочий от станка в журнале «экономист» в 1897 г., «улучшение наших условий труда зависит только от нас самих».
Антиполитические и анти-интеллектуальные аргументы Бакунина и экономистов произвели неизгладимое впечатление на Махайского. Еще будучи в Сибири, он пришел к мнению, что радикальная интеллигенция нацелена не на достижение бесклассового общества, а лишь на своё становление в качестве привилегированного сословия. Не удивительно, что марксизм, вместо оправдания немедленной революции против капиталистической системы, откладывал её коллапс до будущих времен, когда экономические условия достаточно «вызреют». С дальнейшим развитием капитализма и его все более совершенной техники, «умственные рабочие» станут достаточно сильными, чтобы установить собственное правление. Даже если новая технократия уничтожит тогда частную собственность на средства производства, Махайский говорил, что «профессиональная интеллигенция» все равно будет удерживать позиции господ, прибирая к рукам управление производством и устанавливая монополию на специальные познания, необходимые для управления сложной индустриальной экономикой. Управляющие, инженеры и профессиональные политики будут использовать марксистскую идеологию в качестве нового религиозного опиума, чтобы туманить умы трудящихся масс, увековечивая их невежество и рабство.
Махайский подозревал каждого левого соперника в стремлении установить общественный строй, в котором интеллектуалы будут правящим классом. Он даже обвинил анархистов-кропоткинцев из группы «Хлеб и воля» за поэтапный подход к революции, который ничем не лучше подхода социал-демократов, поскольку те ожидали, что грядущая революция в России не пойдет дальше французской революции 1789 или 1848 гг. В проектируемой Кропоткиным анархистской коммуне, считал Махайский, «только обладатели цивилизованности и знания» будут наслаждаться настоящей свободой. «Социальная революция» анархистов, он настаивал, на самом деле не означает чисто «рабочего восстания», но по факту есть революция в «интересах интеллектуалов». Анархисты – «такие же социалисты, как и все остальные, только более страстные».
Что же нужно сделать, дабы избежать этого нового порабощения? По мнению Махайского, до тех пор, пока сохраняется неравенство в доходах, а средства производства находятся в частных руках меньшинства капиталистов, и до тех пор, пока научные и технические знания остаются в «собственности» интеллектуального меньшинства, толпы народа будут продолжать трудиться для немногих избранных. Решение Махайского придавало решающее значение секретной организации под названием «Рабочий заговор», подобной Бакунинскому «тайному обществу» революционных конспираторов. По-видимому, сам Махайский должен был находиться у неё во главе. Задачей «Рабочего заговора» являлось побуждение рабочих к «прямому действию»: стачкам, демонстрациям, и т.п. – против капиталистов, с целью немедленных улучшений и работы для безработных.Кульминацией «прямого действия» рабочих должна стать всеобщая стачка, которая, в свою очередь, развяжет всемирное восстание, возвещающее эпоху равных доходов и образовательных возможностей. В конце-концов, пагубное различие между физическим и умственным трудом будет стерто, вместе со всеми классовыми различиями.
Теории Махайского вызвали страстные дискуссии среди различных групп российских радикалов. В Сибири, где Махайский отпечатал на гектографе первую часть «Умственного рабочего» в 1898г., его критика социал-демократии, произвела большое впечатление на ссыльных, вроде Троцкого, находившегося среди них, что отразилось в его автобиографии. К 1901 г. копии «Умственного рабочего» циркулировали в Одессе, где «махаевщина» стала начинанием, привлекавшим последователей. В 1905 г. в Санкт-Петербурге сформировалась небольшая группа махаевцев, назвавшаяся «Рабочим заговором». Не смотря на критику анархистов из уст Махайского, некоторые из них были привлечены его учением. Какое-то время Ольга Таратута и Владимир Стрига, виднейшие члены крупнейшей анархистской организации России, «Чёрное знамя», были связаны с обществом в Одессе, известном как «Непримиримые», куда входили и анархисты, и махаевцы, а ведущий анархистский кружок Петербурга, «Безначалие», имел в своем составе несколько учеников Махайского. Если некоторые анархистские авторы восприняли идеи Махайского как задачу видеть во всём хитроумный заговор интеллигенции, то большинство же,как признавал один из последователей Кропоткина, нашли в доктринах «махаевщины» «свежий и живительный дух, в отличие от «духоты социалистических партий, насыщенной политическими придирками».
На первейшем анархо-синдикалисте России 1905 г., Данииле Новомирском, четко отразились подозрения Махайского в отношении «умственных рабочих»:
«Какой группировке современный социализм служит на деле, а не на словах? Мы отвечаем сразу, без хождения вокруг да около: социализм является выражением интересов не рабочего класса, но так называемых разночинцев, или деклассированной интеллигенции. Социал-демократическая партия, – говорил Новомирский, заражена политическими жуликами… новые эксплуататоры, новые обманщики народа». Продолжительная социальная революция окажется фарсом, предупреждал он, если она не сумеет уничтожить, вместе с государством и частной собственностью, еще и третьего врага человеческой свободы: «Этот новый наш заклятый враг есть монополия на знание; её носителем является интеллигенция». Хотя Новомирский верил, что «сознательное меньшинство» дальновидных «следопытов» необходимо, чтобы всколыхнуть трудящиеся массы на действия, он предостерегал рабочих не надеяться на спасителей-чужаков. Самоотверженных людей не существует – «ни в темных облаках пустого неба, ни в роскошных дворцах царей, ни в палатах богачей, ни во всех парламентах».
Взгляды Махайского повлияли на другую ультрарадикальную группу, рожденную революцией 1905 г., эсеров-максималистов. По факту, главным вдохновителем «махаевщины», после самого Махайского, человеком, едва признававшем существование своего учителя, был максималист по имени Евгений Юстинович Лозинский. В своей важнейшей книге «Что же такое, наконец, интеллигенция», Лозинский пересказывал центральную идею философии Махайского: «Обобществление [средств производства] освобождает не рабов ручного труда, а интеллигенцию от подчинения капиталистам и капиталистическому государству; оно ведет к укреплению классового рабства, к упрочению рабочей неволи».
Подобные отзвуки сочинений Махайского можно было встретить в многочисленных памфлетах и статьях анархистов, максималистов, и других ультралевых сектантов. Но в годы суровых репрессий Столыпина, последовавших за революцией 1905 г., эти отзвуки быстро исчезли, а плодившие их люди, исчезли в тюрьмах или ссылках. Сам Махайский, вернувшийся в Россию в 1905 г., был вынужден бежать два года спустя.
Российский радикализм, пребывавший в упадке на протяжении следующего десятилетия, с началом Февральской революции быстро воскрес. Хотя ни «Рабочий заговор», ни какая-либо другая махаевская организация не возникла в 1917 г., дух махаевщины в рабочем движении был весьма заметен. Так же как и в 1905 г., влияние Махайского было в особенности сильно среди анархистов и максималистов. Как пример, в сентябре 1917 г. рабочий-анархист, во фразах, отсылающих к Бакунину и Махайскому, увещевал делегатов петроградской конференции фабрично-заводских комитетов немедленно начать всеобщую стачку. Нет никаких «законов истории», чтобы сдерживать людей, говорил он, никаких предопределенных революционных стадий, как утверждают социал-демократы. Последователи Маркса, и меньшевики, и большевики, обманывают рабочий класс «обещаниями Царства Божьего на земле через сотни лет». Нет никаких причин ждать, он кричал. Рабочие должны использовать прямое действие не через столетия болезненного исторического развития, а прямо сейчас! «Слава восстанию рабов и равным заработкам!» На собрании фабрично-заводскоких комитетов месяц спустя, другой оратор-анархист выступил против Учредительного собрания на основании того, что оно точно будет монополизировано «капиталистами и интеллектуалами». «Интеллектуалы», – предупреждал он, – «ни в коем случае не могут представлять интересы рабочих. Они знают как обвести нас вокруг пальца, и они нас предадут». Рабочие, гремел он, могут восторжествовать только через «прямую схватку» со своими угнетателями.
Когда Махайский вернулся в Россию в 1917 г., он не приложил никаких усилий, чтобы направить эти настроения в связное движение – его расцвет прошел с революцией 1905 г., а теперь он устал и преждевременно состарился. После Октябрьской революции, он получил работу на Советское правительство, не связанную с политикой, служа в качестве технического редактора «Народного хозяйства» (затем – «Социалистического хозяйства»), печатного органа Высшего совета народного хозяйства. Он оставался, однако, резко критичным в отношении марксизма и его приверженцев. Летом 1918 г. он опубликовал единственный номер журнала под названием «Рабочая революция», в котором осуждал большевиков за невыполнение полной экспроприации буржуазии, или улучшения экономического положения рабочего класса. После Февральской революции, писал Махайский, рабочие получили повышение зарплат и восьмичасовой день, но после Октября их материальный уровень не поднялся ни на йоту. Большевистское восстание, продолжал он, было ничем иным, как «контрреволюцией интеллектуалов». Политическая власть была прибрана к рукам последователями Маркса, «мелкой буржуазией и интеллигенцией … владельцами знаний, необходимых для организации и управления всей жизнью страны». И марксисты, согласно религиозному евангелию их пророка экономического детерминизма, избрали сохранение буржуазного порядка, обязывая себя только «подготовить» физических работников к будущему раю. Махайский предписывал рабочему классу оказывать давление на Советское правительство, экспроприировать заводы, уравнять заработки и образовательные возможности, и предоставить работу безработным. Тем не менее, будучи недовольным новым режимом, Махайский нехотя принимал его, по крайней мере, в то время. Любая попытка сбросить правительство, говорил он, пойдет на руку только «белым», которые являются большим злом, нежели большевики.
Махайский оставался на своем редакторском посту до своей смерти от сердечного приступа в феврале 1926 г., ему было шестьдесят лет.
Подробнее с теорией Махайского ознакомиться можно по книге А. Скирды «Социализм интеллектуалов»
